Свободной рукой Бром ухватился за ножны своего меча, так крепко, что на руке вздулись вены. И закусил трубку зубами.
— Итак. Совет мой состоит из двух частей. Что бы ты ни делал, оберегай тех, кого любишь, кто тебе дорог. Без них жизнь гораздо более убогая, жалкая, чем ты можешь себе представить. Вполне очевидная истина, я знаю, но от этого она не делается менее справедливой. Это первая часть моего совета. Что до остального… Если тебе повезло и ты уже убил Гальбаторикса… или если кому-то повезло перерезать глотку этому предателю, тогда прими мои поздравления. Если же нет, тогда тебе следует понять, что Гальбаторикс — твой самый страшный и самый опасный враг. И пока он жив, ни тебе, ни Сапфире не видать ни мира, ни спокойствия. Ты можешь укрыться на самом дальнем конце земли, но если ты не встанешь на сторону Империи, то однажды тебе все равно придется выступить против Гальбаторикса. Извини, Эрагон, но такова правда. Я сражался против многих магов и против нескольких Проклятых, и пока что всегда их побеждал. — Морщины на лбу Брома собрались еще сильнее. — Ну, всех, кроме одного — но тогда я еще просто не дорос. Как бы то ни было, но причина того, что я всегда выходил победителем, заключается в том, что я, в отличие от большинства, пользуюсь своими мозгами. Я не самый сильный маг и колдун, да и ты тоже, особенно в сравнении с Гальбаториксом. но, когда дело доходит до дуэли между волшебниками, ум гораздо более важен, чем сила. Чтобы победить мага, совсем не обязательно тупо биться о его сознание. Нет! Чтобы обеспечить себе победу, нужно определить для себя, каким образом твой противник обрабатывает и интерпретирует поступающую информацию и как реагирует на окружающий мир. Дело вовсе не в том, чтобы изобрести новое заклинание, которого раньше никто не сподобился придумать; вся штука в том, чтобы найти заклинание, которое проглядел твой противник, и использовать его против него. Задача не в том, чтобы прорваться сквозь защитные барьеры вокруг чьего-то сознания; задача в том, чтобы обойти их, проникнуть под, ними или обходным путем. Никто не может знать все, Эрагон. Помни это. Гальбаторикс, может быть, обладает огромной силой и властью, но он не в состоянии предусмотреть все возможности. И что бы ты ни делал, ты должен всегда думать быстро и находчиво. Никогда не позволяй себе увлечься какой-нибудь одной мыслью, потому что можешь не увидеть за нею других возможностей. Гальбаторикс безумен, значит, непредсказуем. Но у него не все в порядке с логикой, он не умеет мыслить последовательно, как обычный человек. И если ты сможешь найти эти дефекты, эти прорехи в его образе мыслей и в логике его поведения, тогда вам с Сапфирой, вероятно, удастся его победить. — Бром опустил трубку. Лицо его помрачнело. — Надеюсь, ты сумеешь это сделать. Мое самое большое желание, Эрагон, — это чтобы вам с Сапфирой выпала долгая и плодотворная жизнь, свободная от страхов перед Гальбаториксом и Империей. Мне бы очень хотелось самому защитить тебя от любых опасностей, но, увы, это не в моей власти. Я могу лишь дать тебе несколько советов, научить тебя тому, чему пока еще в состоянии тебя научить… О, мой сын! Что бы с тобой ни случилось, знай: я люблю тебя, и твоя мать тоже тебя любила. И пусть звезды освещают твой путь, Эрагон, сын Брома!
Последние слова Брома гулким эхом прозвучали в ушах Эрагона, и память Сапфиры закрылась. Лицо Брома исчезло. Чувствуя в душе пустоту и мрак, Эрагон открыл глаза и с удивлением понял, что по лицу его текут слезы. Он горько усмехнулся и вытер глаза подолом рубахи. «А ведь Бром и впрямь боялся, что я возненавижу его», — подумал он и невольно всхлипнул.
«Что с тобой?» — встревоженно спросила Сапфира.
«Ничего, сейчас все будет в порядке, — ответил Эрагон, поднимая голову. — Мне, правда, не совсем по душе некоторые дела Брома, но я все равно горжусь тем, что он мой отец, и тем, что могу носить его имя. Это был великий человек… Но вот что не дает мне покоя: я так ни разу и не смог поговорить с отцом и матерью как со своими родителями…»
«Зато у тебя была возможность пожить рядом с Бромом. На мою долю такого счастья не выпало: и мой отец, и моя мать погибли задолго до того, как я появилась на свет. Единственное, что я знаю о них, — это обрывки весьма туманных воспоминаний, сохранившихся в памяти Глаэдра».
Эрагон положил руку ей на шею, и так, утешая друг друга, как умели, они и стояли на краю утеса, глядя на бескрайнее зеленое море внизу.
Вскоре из хижины появился Оромис, который нес две тарелки с супом, и Эрагон с Сапфирой медленно направились к столу, над которым возвышался необъятный бок Глаэдра.
Эрагон отодвинул от себя пустую тарелку, и Оромис спросил:
— Хочешь взглянуть на амулет твоей матери? Эрагон так и замер.
— Да, конечно!
Из складок своей белой туники Оромис извлек обкатанный голыш серого аспидного сланца и передал его Эрагону.
Камень был прохладный и гладкий на ощупь. Эрагон знал, что на его оборотной стороне он непременно обнаружит портрет матери — такие портреты, нарисованные волшебными красками, были очень распространены у эльфов. Эрагон весь задрожал от охватившей его тревоги. Ему всегда хотелось увидеть свою мать, но теперь, когда представилась такая возможность, он боялся, что реальность разочарует его.
Он заставил себя перевернуть голыш и всмотрелся в изображение. Там было нарисовано чистое и ясное утро в саду, полном красных и белых роз, которые освещали первые бледные лучи солнца. Меж клумбами роз вилась посыпанная гравием дорожка, и на этой дорожке стояла на коленях женщина, держа в сложенных лодочкой ладонях цветок белой розы и вдыхая его аромат. Ресницы ее были опущены, на губах слабая улыбка. Она была поистине прелестна. Лицо ее показалось Эрагону необычайно нежным и мягким, однако на ней были доспехи из простеганной кожи с чернеными стальными наручами на локтях и такими же наголенниками на икрах. На поясе висели меч и кинжал. В ее лице Эрагон находил определенное сходство и с самим собой, и с Гэрроу, ее родным братом.
Портрет потряс Эрагона до глубины души. Он приложил ладонь к поверхности голыша-амулета, страстно мечтая проникнуть туда, в этот нарисованный сад, и хотя бы прикоснуться к ее руке…
— Бром отдал мне этот амулет на хранение, — сказал Оромис. — Перед тем как покинуть Карвахолл. Теперь я передаю его тебе.
Не поднимая глаз, Эрагон спросил:
— А ты не мог бы пока подержать его у себя? Вдруг я выроню его или разобью случайно во время грядущих боев и перелетов.
Пауза, что за этим последовала, заставила Эрагона поднять глаза. Он оторвался наконец от портрета матери и посмотрел на Оромиса. Тот пребывал в меланхолической задумчивости.
