Мара не дослушала:
— Не надо денег. Отошлите его домой.
Если работорговец и счел ее поведение странным, вслух он этого не высказал. Он и так поломал голову, пытаясь понять, зачем императору понадобилось покупать рабов, если он собирается сразу же отправить их в какой-то чужеземный дворец. От этого эдикта и так хватало хлопот, так что если властительница Акомы желает проявить великодушие, он не станет возражать.
— Как пожелаешь, госпожа, — сказал работорговец, склоняясь в глубоком поклоне.
Не в силах долее выносить безмерную боль, которую она читала на лице возлюбленного, Мара промолвила, взглянув ему прямо в глаза:
— Да будет жизнь твоя долгой и счастливой, сын Занна.
Она совершила невозможное — сумела собраться с духом и приказала воинам увести Кевина в лагерь для купленных императором рабов. Чиновник гильдии указывал дорогу; Мара словно сквозь сон слышала, как один из ее воинов настоятельно напоминал, что с Кевином, когда его развяжут, следует обращаться с большой осторожностью и уважением…
Высокие деревянные ворота захлопнулись, навеки отрезая ее от возлюбленного. Люджан не отходил от Мары; его лицо в тени шлема напоминало маску из камня. И, что уж совсем было непохоже на него, он не заметил, что во время уличной стычки его офицерский плюмаж сбился набок и теперь висит криво.
Мара откинулась на подушки; у нее не осталось ни слез, чтобы плакать, ни даже сил поднять руку, чтобы задернуть занавески паланкина. Она не могла стереть из памяти взгляд Кевина, которым он проводил ее, после того как она отдала приказ покинуть лагерь.
Мысль о том, что она оставила его связанным и беспомощным, будет преследовать ее вечно, до самой могилы. Мара равнодушно спросила себя, долго ли Тасайо будет ее щадить после того, как предстоящее перемирие подойдет к неизбежному концу. Сколько ночей доведется ей провести без сна, терзаясь вопросом, на который уже никогда не удастся получить ответ: согласился бы Кевин расстаться с ней добровольно, подчиняясь доводам рассудка, если бы у нее хватило мужества посоветоваться с ним заранее?
— Госпожа, — прорезался сквозь пелену страдания тихий голос Люджана, — пора двигаться домой.
В ответ Мара вяло махнула рукой. С этой болью в сердце, острой, как удар ножом, думала она, разве найдет она когда-нибудь место, где снова почувствует себя дома?
Казалось, конца не будет тоскливому дню, а затем и ночи, проведенным без Кевина. Мара металась на спальной циновке, то изнывая от горя, то проваливаясь в полный кошмаров сон. Но и во сне, и наяву она как живого видела Кевина, стоящего рядом с выражением откровенной укоризны в глазах.
Барка, увозившая его вниз по реке, сейчас уже, должно быть, далеко от Кентосани. К тому времени, когда она, Тасайо и члены Высшего Совета решат свои споры со Светом Небес, человек, которого она любит больше всех на свете, будет за пределами досягаемости, на земле далекого чужого мира.
То и дело она просыпалась — либо от того, что, протянув руку, находила пустоту там, где обычно лежал Кевин, либо от ужаса, когда во сне ей являлся Тасайо, держащий жертвенный меч над истерзанным телом ее сына. Проснувшись, Мара искала спасения в молитве. Она просила Лашиму о прозрении; ей требовалось чудо, чтобы одолеть врага, пекущегося более о власти, нежели о мире, врага, который хотел бы видеть натами ее предков вкопанным в землю вершиной вниз. Измотанная кошмарными видениями, полубольная, Мара в конце концов отказалась от надежды на отдых. До рассвета она мерила шагами свою опочивальню, а затем созвала советников.
Бутаронг не утихал, без устали стучась в стенные панели и ставни гостиной, где сидела властительница Акомы, совещаясь с военачальником и своим новым первым советником.
— В моем распоряжении всего один день для подготовки к столкновению между Ичиндаром и Минванаби, — хрипло, словно наглотавшись песка, начала Мара.
— Что же ты надумала, госпожа? — бодро осведомился Сарик.
Еле живая от усталости, Мара прикрыла распухшие глаза.
— Ничего. У меня нет никакого плана. И если вы с кузеном не нащупали какую-то возможность, которую я упустила, то к этому важному моменту нашей жизни мы подходим, не располагая ничем, кроме собственных мозгов. Я обещала Минванаби, что до него никто не займет место Имперского Стратега.
— В таком случае, — откликнулся Сарик, словно говорил о чем-то очевидном,
— остается единственный выход: трон Имперского Стратега не должен достаться никому.
Наступило продолжительное молчание, нарушаемое лишь завыванием бутаронга. Служанка принесла поднос с чокой и печеньем и неслышно удалилась. Судя по всему, никто не испытывал желания подкрепиться.
Мара обвела взглядом обращенные к ней лица, но, к немалой своей досаде, узрела лишь написанное на них сосредоточенное ожидание.
— Ну, так как же нам изловчиться, чтобы сотворить чудо? — спросила она с едва заметным раздражением.
— Госпожа, именно в подобных делах мы и уповаем на тебя, — без тени юмора ответствовал военачальник Акомы.
Мара мрачно покосилась на него:
— На сей раз вдохновение меня не посетило, Люджан.
— Тогда мы с честью умрем, убивая псов Минванаби, — с полнейшей невозмутимостью пожал плечами Люджан.
В душе Мары поднялась волна протеста.
— Кевин был… — У нее перехватило горло. Но она сумела пересилить горе и боль. — Кевин был прав. Мы раса убийц. Мы тратим жизнь на то, чтобы убивать друг друга.
Порывы бутаронга сотрясали стены; по дому гуляли знобящие сквозняки. Мара подавила дрожь, не сразу заметив, что Сарик хочет высказаться. Получив от властительницы дозволение говорить, он поспешил растолковать свое несогласие со столь суровым приговором:
— Госпожа, по-моему, все просто. Допустим, Минванаби не потерпит поражения, но ведь это не имеет значения, пока наш монарх находится у власти, верно?
Мара воззрилась на него широко открытыми глазами:
— Объясни.
— Если Свет Небес сможет укрепить свою позицию и если Высший Совет поддержит его притязания на самовластное правление… — Сарик подбирал слова, пытаясь выразить мысль, зародившуюся где-то на краю сознания.
Мара резко выпрямилась, отчего небрежно сколотые волосы волной рассыпались по спине. Не обращая внимания на служанку, кинувшуюся поправлять ей прическу, властительница Акомы сосредоточенно свела брови:
— Тогда он сможет приказать Минванаби…
Она боролась с безотчетным стремлением воспротивиться любому нарушению традиций; само понятие самовластия было чуждо для цуранского восприятия мира.
— Оставьте меня, — с неожиданной резкостью велела она советникам. — Мне нужно о многом подумать.
