Белая юбка кружилась вокруг ног, словно вьюга. Белые волосы от света лучин наполнились золотым сиянием. Каблуки выбивали ритм, тело изгибалось, повинуясь ведущей его мелодии, и казалось, что в нем нет ни единой кости. Руки взлетали крыльями и падали когтями. Поворот, наклон, поворот, шаг… В какой-то миг дробь каблуков стала сдвоенной, и напротив меня закачалась темная тень в синем. Я улыбнулась Марьяне, она кивнула в ответ, и мы заплясали вместе. Она вода, я ветер. Она день, я ночь. Она человек, я…
Лаумово отродье!
Хватайте ее!
Туда побежала, туда! Волосы белые, что твоя сметана! Вон она, под телегой!
Сжечь нечисть!
«Мама!»
«Тихо, милая! Молчи!»
«Мама, почему все так кричат? Мама, тот мужик с бородой, он ткнул в меня факелом!»
«Замолчи!»
Я всхлипываю и скорчиваюсь под телегой. Место, где тело лизнул огонь, наливается пульсирующей болью. Невдалеке ревет толпа, жаждущая крови. Кто-то предлагает привести собак и натравить их на след. Я прячу лицо в ладонях и беззвучно реву, сотрясаясь от страха и слез. Я чую запах безумия. Все эти люди по отдельности хорошие и добрые. Я знаю их – пекаря, который всегда угощает меня сахарным кренделем; портного, справившего маме красивую новую юбку; целителя, покупающего у нас травы; коробейника, подарившего маме зеленую ленту для ее густых каштановых волос. Но сейчас их словно не стало. Чудовище, имя которому – толпа, поглотило их, оставив взамен каких-то незнакомых страшилищ, что размахивают факелами и выпучивают глаза так, что видны белки, и требуют найти и сжечь навье отродье.
Мама зажимает мне рот. Мы прижимаемся к земле, стараясь не дышать. Я не понимаю, что случилось. Я всего лишь услышала музыку и начала танцевать. Я всегда любила танцевать, и неважно, играл ли кто-то на самом деле или это была музыка ветра, воды и моей радости. Но кто-то крикнул: «Это же лаума! Их проклятый танец!», и люди превратились в чудовищ.
Всхлип все-таки вырывается из моей груди. Голоса звучат совсем близко. Лают собаки. Нам некуда спрятаться; если мы выберемся из-под телеги, тут же попадем в лапы к преследователям. Мама понимает это первой, и ее лицо становится спокойным. Я вижу: она что–то задумала, и пытаюсь ее остановить. Я хватаюсь за нее, словно тону, а она – единственное спасение. Но мама только отцепляет мои руки, целует каждую, потом стягивает с волос ленту и кладет на мою ладонь.
- Ты – мое сердце, – шепчет она и выскальзывает из-под телеги. Я пытаюсь выбраться следом, оскальзываюсь, выползаю на животе, ломая ногти о мерзлую землю, и вижу маму, которую окружила толпа. Я слышу дикий вой: «Хватай ее!», кто-то возражает, что у лаумы волосы были белые, да и ростом она была меньше, но мама начинает танцевать – легко, изящно, гораздо красивее, чем умею я, и толпа сходит с ума. Первый камень влетает маме в живот, и она скорчивается. Находит взглядом меня и улыбается на прощание. Я стою как вкопанная, не в силах отвести глаз. Потом пячусь, спотыкаюсь, падаю, бегу, снова падаю, ползу, пока не добираюсь до каких-то мрачных безымянных тупиков, и там, свернувшись калачиком в темном проулке, вою, словно раненое животное.
Утром меня будит холодный равнодушный снег, засыпающий окоченевшее за ночь тело. Толпа насытилась кровью одной раганы и забыла о ее маленькой дочери.
О маленьком лаумовом отродье.
Я с хрипом упала на колени, сжимая рукой горло. Перед глазами все еще стояла мама, ее лицо, залитое кровью. Я не танцевала с тех пор ни разу. Да что там, ее гибель словно отсекла от меня это умение, как знахарь отнимает больную руку или ногу. Я не просто запретила себе танцевать – я не смогла бы сделать этого под страхом смерти. И вот, в маленькой богами забытой деревне, под звуки деревянной дудочки я вдруг снова вспомнила, каково это.
А вместе с танцем вспомнила и мамину смерть – до последней детали.
Меня замутило. Марьяна обеспокоенно склонилась надо мной, но я оттолкнула ее и опрометью бросилась прочь из дома. Едва успела добежать до отхожего места, как меня стало выворачивать, снова и снова, пока рот не заполнился едким вкусом желчи. Какое-то время я стояла на коленях, пачкая подаренное Марьяной платье о грязный пол. Потом кое-как встала и на подгибающихся ногах вышла на улицу. Меня ждали двое – Марьяна, заламывающая руки, и…Совий. Ну почему этот парень всегда оказывается рядом, когда мне плохо?!
- Как ты себя чувствуешь? – Марьяна осторожно тронула мою щеку. Совий набросил мне на плечи шубу, бесцеремонно нацепил шапку и поочередно натянул варежки на обе руки. Задним умом я осознала, что варежки были слишком большие – явно мужские. Я открыла рот, но выдавить смогла только:
- Хочу домой.
Как я буду туда добираться, думать не хотелось. Но неожиданно проблема решилась весьма странным образом: Совий просто подхватил меня на руки и понес. Марьяна пошла следом, всем видом показывая, что не оставит меня в одиночестве. Вдруг где-то в глубине сердца я почувствовала благодарность. Со дня гибели мамы я всегда была одна. Я привыкла переживать все удары судьбы без чьей-либо помощи. Но когда находится кто-то, готовый разделить с тобой боль, раны от нее становятся менее глубокими.
Совий нес меня осторожно, и я задремала, убаюканная его уверенной походкой. Когда перед нами возникла моя избушка, я проснулась и решительно сползла с его рук на землю. Открыла дверь и махнула ребятам, мол, хозяйничайте сами. И спряталась в спальне, порадовавшись, что загодя оставила рядом с кроватью таз для утреннего умывания. Вода в нем остыла, но мне сейчас это и было нужно.
Я не ответила ни на один из вопросов, которые мне пытались задать, и друзья собрались уходить. На прощание они заручились моим словом, что я не запрусь на десяток замков и все же явлю им завтра бледный, но живой лик. В тот момент я была готова пообещать все что угодно, лишь бы остаться одной. Едва за парочкой закрылась дверь, как силы, сдерживающие слезы и тоску, исчезли, и я осела прямо на пол. Кот спрыгнул с печи и молча пристроился возле руки, грея меня своим теплом. Я сгребла его в охапку и зарылась лицом в белую шерсть.
Я уснула только под утро, изможденная слезами и воспоминаниями. Но у богов явно не было намерения дать мне отдохнуть и подлечить душевные раны. Потому что привычный кошмар накинулся на меня с удвоенной яростью, едва я прикрыла глаза.
Я снова пыталась убежать от тумана, а он лизал мне руки шершавым языком и тихо мурлыкал. Его молочная дымка щекотала мне лицо, становясь все плотнее. Я оглянулась : позади мама протягивала мне зеленую ленту и улыбалась окровавленным ртом.
Мое прошлое не собиралось меня отпускать.
Мама давно мертва. Может быть, уже хватит убегать, и пора остановиться и встретить судьбу лицом к лицу? Мое обещание никому не рассказывать о своих снах умерло вместе с ней. Если со мной что-то случится, всплакнет ли хоть кто-то? Будет ли обо мне вспоминать Марьяна? И кому будет топить печку и носить пирожки Совий? А сельчане, которых я вылечила – будут ли они сожалеть, если меня не станет?
Я знала, что когда-нибудь этот туман сожрет меня, не оставив ни обрывка одежды, ни капли крови.
Впервые я не металась в мире собственного сна, а опустилась на прохладный серый песок и обняла колени. Без страха взглянула в колышущуюся дымку. И позвала ее, словно верного пса.
Туман хлынул ко мне со всех сторон, облепил мокрой сетью, залил глаза, нос и уши, впитался в каждую пору. На одно бесконечное мгновение я впустила его, и стала им, и исчезла, превратилась в ничто, в каплю росы, высохшую на солнце.
Но роса не просто высыхает – она вливается в облако, а потом снова падает на землю благодатным дождем, чтобы на следующий день опять растаять под жаркими лучами.
Я вздохнула так глубоко, как могла, и открыла глаза.
