Немудрено, что я все забыл – это мой организм так боролся с мощными отрицательными эмоциями.
— …А ты думал, это из-за люстры Домовушка на тебя так взъелся? — завершил свой краткий обзор Ворон. — Нет, это из-за чайника. У Домового свои, может быть, ошибочные, но твердые понятия, что есть Зло и, соответственно, Добро. И убедить его, что в твоих действиях не было злого умысла, я не смог. Тем более что ты его оскорбил.
— Я? Домовушку? Да не может такого быть! И причем тут люстра?
— Про люстру, если сам не вспомнишь, тебе расскажет кто-нибудь другой. Мне сейчас не до бытового аспекта – мне бы с магическим разобраться. Возможно, Ратибор, когда проснется, нам что-то подскажет. Если будет в состоянии, то есть если не потерял при трансформации своих магических способностей. Иногда это случается.
Ратибор? А это кто еще?
Ах, да, брат, "ейный брат", явившийся к нам из далекого "Где-то Тама", и которого я случайно превратил в женщину.
Память моя пробудилась – я вспомнил все - но только до того момента, как опрокинул рюмку с валерьянкой.
Донна Роза!
Это ж действительно дрова у дома! Дубовые! Это ж мы за год не разгребем!
И я погрузился в работу.
Хоть мне и очень интересно было узнать, что там случилось с люстрой…
Глава шестнадцатая, в которой меня просвещают
— Сижу, никого не трогаю, примус починяю…
Кот Бегемот
Люстра эта, с висюльками богемского хрусталя, тренькавшими при малейшем сквознячке, когда-то висела в большой комнате.
Потом, когда Лада уснула, в большой комнате свет не зажигали.
И Домовушка, который питал слабость к хрусталю, словно советская женщина периода застоя, перевесил люстру в комнату Бабушки. Если я эту люстру разбил…
Но нет, этого я не сделал – когда Домовушка позвал нас с Вороном завтракать, я заглянул в бабушкину комнату.
Люстра висела на своем месте.
Так что вроде бы в самом страшном грехе я не повинен.
И все-таки что же вчера произошло?
Просветил меня Жаб.
Когда Жаб вылез из миски на подоконнике, клетчатое его оперение сверкало и искрилось на солнышке.
— Какой ты у нас стал красавец, ну прям Птиц Райский! — хихикнул Крыс и пошевелил носом. — Спасибо Коту должен сказать, а не дуться: был мерзкой Жабой, а теперь хоть в клетку золотую сажай, такой диамант! В клеточку! — Крыс снова пошевелил носом.
Жаб буркнул неразборчиво, то ли приветствие, то ли наоборот, совет Крысу заткнуться, и занял свое место за столом.
— Ты бы, Крысик, язык-от прикусил бы, чтоб беды не случилось, — ласково посоветовал Крысу Домовушка, ставя перед ним тарелку — Жабик наш и так не в духах, а ты его дразнишь-раззадориваешь… Мирно надобно жить, в любви и уважении взаимном… — и шлепнул на тарелку перед Крысом половник каши.
Пшенной, конечно.
Крыс скривился.
Мы с Крысом вообще-то антиподы, но тут наши вкусы совпадают – я тоже не терплю пшено ни в каком виде.
Однако в то утро я был слишком голоден, и совесть меня заедала, и мучило любопытство.
Поэтому свою порцию пшенной каши я принял не ропща, как заслуженный удар судьбы. Судьбоносцем в данном конкретном случае выступал Домовушка.
Но, должно быть, на моей морде покорность судьбе была написана слишком красноречиво.
— Ты уж, твое величие, прости-извини, деликатностей разносольных для тебя не припасено, — сухо сказал Домовушка, наделяя меня порцией каши. И поджал губки.
Тот самый Домовушка, который всего минуту назад читал проповедь о мире, дружбе и взаимоуважении!
Видно, крепко я вчера его достал.
Жаб злорадно ухмыльнулся.
На физиономии его перья не выросли, и ухмылка во всю широченную жабью пасть вышла зловещая. Я даже вздрогнул – просто монстр какой-то, а не Жаб, право слово!
Он, должно быть, уже был оповещен о том, что я потерял память. Рыб, декларируя отвращение к сплетням, тем не менее, тот еще сплетник: походя, двумя-тремя словами, а то и вовсе ненароком, легким намеком, поставит в известность всех и обо всем.
Хотя, возможно, я наговариваю на смирного и скромного Карася, и Жаб просто подслушал ночной наш с Рыбом разговор.
И теперь Жаб придвинулся ко мне поближе, и вполголоса, обстоятельно, с удовольствием, которого не скрывал, сообщил мне обо всех моих вчерашних подвигах.
Во-первых, разбив рюмку с валерьянкой, предназначавшейся Жабу, я этим не ограничился, нет!
Я сунул морду в стакан Лёни, вылакал половину, а потом лапой вышиб этот самый стакан из ее руки. Стакан разбился, и я подлизал валерьянку с пола.
Но этого мне оказалось мало, и я принялся извлекать валерьянку из Чайника. Чайник, перепуганный, задребезжал крышкой, засвистел носиком и попытался скрыться от меня под шкафом, откуда я его выкатил лапой, частично расплескав содержимое.
Домовушка и Ворон, в тщетных попытках унять меня, пострадали: я исцарапал Домовушке лапы и мордочку, а у Ворона выдрал несколько перьев.
Даже настоятельный призыв Паука не смог остановить меня, я и у Петуха изрядно потрепал хвост, и Петух, неся на себе Паука, постыдно бежал с поля боя и скрылся от меня в туалете, запершись на задвижку.
Потом я впал в лирическое настроение, я катался по полу, мурлыча и дико подвывая (как я понимаю, "диким подвыванием" Жаб обозвал мое пение), я ловил лапами свой хвост, валенки Домовушки и Лёнины пятки. Лёня взвизгивала басом и орала, что боится щекотки, а Ворон с Домовушкой урезонивали меня, держась, правда, на расстоянии.
Но я не поддавался на уговоры и не слышал укоров и упреков.
Ворон попробовал воздействовать на меня гипнозом – но его вопль: "СПАТЬ!!!" не подействовал, точно так же, как и привычное долбание меня клювом в темечко. Я увернулся, а Ворон потерял еще несколько перьев.
Домовушка было окатил меня водой – он притащил полное ведро и выплеснул на то место, где я только что кувыркался. Но досталось не мне, а Жабу, как всегда попавшему туда, куда не надо. А я уже вспрыгнул Лёне на голову, а оттуда на люстру, и принялся обрывать висюльки и швырять ими в Домовушку. Домовушка ловил висюльки в полете, как заправский голкипер, и складывал их в карманы.
— А еще ты речь толкнул, — сообщил Жаб, слизнув с тарелки последний комочек каши. — Оскорбительную. Потребовал курнуть тебе фирман. Это что, травка? Вроде анаши?
— Фимиам, — подсказал Крыс. Он внимательно подслушивал Жаба, подхихикивая в некоторых местах – наслаждался, должно быть, воспоминаниями о моем непотребном поведении. — Ты потребовал курить тебе фимиам, потому что ты весь такой замечательный. Великий и могучий герой. Спаситель человечества.
