Вьюн на глазах Дюсена поверг троих степных удальцов. В отличие от большинства дружинников, он предпочитал саблю, разве что по своей немалой силе велел выковать себе на вершок длиннее. Четвертый отшатнулся и рухнул с коня, зажимая обеими ладонями разрубленное лицо.
В разгар схватки Вьюн, словно ощутив его присутствие, повернул голову. Их взгляды встретились. Только мгновение оба рассматривали друг друга, затем Дюсен повернул коня. Во рту было гадко и горько. Он чувствовал, что Вьюн готов с ним сразиться, что он будет биться насмерть, так как в самом деле сражается не против печенегов, а за Киев… В то время как он, со своим кличем, на самом деле все же не «за», а «против».
Со всех сторон звенело железо, страшно ржали кони. Дважды в грудь и в спину звонко щелкало. От железных пластин стрелы отскакивали мелкие и блестящие, как речные рыбки. Он остановил коня только на другом конце бранного поля, закричал громовым голосом, воодушевляя уставших. Повел в бой, сшибся со стеной красных щитов, проломил и глубоко вклинился в плотные ряды пешего ополчения.
За ним ринулось около сотни удальцов. В боевой ярости он рубил, топтал конем, повергал ударами огромной сабли, сам кричал звучным страшным голосом, не давая остыть в себе священной ярости, когда прав, когда правота заставляет противника трепетать, делает его тело мягким как вода, а меч выпадает из ослабевших пальцев.
Ополченцы таяли, как рыхлый тяжелый снег под лучами весеннего солнца. Стены Киева приближались, он рубил во все стороны, продвигался и продвигался, пока чей-то отчаянный вопль не заставил оглянуться. Из сотни молодых смельчаков осталось меньше половины, да и тех сумели остановить, отрезали от него, как и от всего войска. Между ним и его людьми не меньше двадцати саженей, заполненных озверелыми орущими лицами, сверкающими топорами и мечами.
Он с тоской снова посмотрел на стены Киева. Как темные муравьи, суетятся существа с огромными камнями наготове, вздымается дым из бочек с кипящей смолой, он даже помнит, куда втащили старые мельничные жернова… Если не простой валун, то мельничный жернов наверняка оборвет его муки, а душа освобожденно взовьется в небо…
— Дюсен! — долетел отчаянный крик. — Дюсен!
Стыд ожег щеки. Они не на помощь звали, они страшатся, что слишком близко подойдет к опасным стенам.
Развернул коня, опрокинул троих, повисших на узде. Богатырский конь копытами проломил кому-то череп, ржанул и пошел через людскую массу, как лось через молодой кустарник. Дюсен без устали вертелся в седле и рубил во все стороны, теплая кровь брызгала с лезвия сабли, пока не прорвал кольцо. На него бросались с удвоенной яростью. Плечо разогрелось так, что заныли жилы, а суставы скрипели при каждом взмахе.
— Возвращаемся! — прокричал он. — К холму, все к холму!
Один из удальцов, с хлещущей кровью из разрубленного плеча, крикнул с великим облегчением:
— Наконец-то!.. Тебя же со стен…
— Дурак, — крикнул второй.
Не договорив, он опрокинулся, лицо пересекла глубокая рана. Дюсен закричал от гнева и стыда: они ж не на помощь звали — за него страшились, свои жизни презрев, и с этой мыслью с утроенной яростью рубил и сокрушал, прорубывая дорогу в стене пеших киевских ратников. Многие сильные мужи Киевщины нашли смерть от его страшной сабли, многие падали под копыта коней, обливаясь кровью и проклиная князя, что на погибель войску русичей вскормил и воспитал такое чудовище.
Когда пробились к своему войску, с ним оставалось меньше дюжины. Забрызганные свежей кровью, с пылающими от гнева лицами, они были как молодые львы, что попировали среди стада молодых и жирных овец.
Палец великого князя двинулся вдоль днепровского берега, завис в нерешительности, качаясь от берега к берегу, поднялся к земляному валу. Воеводы напряженно следили, где Владимир предлагает поставить новые рубежи обороны. На большой карте Киев стоит одиноко, печенежские орды князь пока отмечал чем попадалось под руку: кольцами, камешками, раковинами.
В коридоре послышался грохот, тяжелый топот. Кто-то истошно закричал. Воеводы повернулись к двери, быстрый и злой Макаш метнул ладонь к рукояти меча.
Дверь распахнулась с грохотом, спиной вперед влетели два дюжих гридня. Перекувыркнувшись через головы, остались лежать, как две распластанные жабы. Следом вошел, тяжело шагая, высокий хмурый воин. Огромные, как отесанные бревна, руки были свободны, но из-за спины выглядывал длинный кривой меч, а на поясе висели два узких ножа.
Владимир поднялся, движением руки остановил вскочивших воевод. Воин хмуро оглядел всех, остановил взор на Владимире:
— Ты каган этого племени?..
— Я князь, — ответил Владимир сдержанно. — Кто ты, посмевший войти так дерзко…
— Меня зовут Мирант, — сообщил воин. — Я был побежден в поединке великим воином… да попадет он в небесное воинство моего избранного народа касогов, а я дал ему слово явиться на службу киевскому князю.
Воеводы загалдели как гуси, несолидно таким уважаемым и солидным людям, а Владимир, прищурившись, оглядел воина с головы до ног:
— Скажи, доблестный Мирант… тебя победил воин в красном плаще? Лик светел, золотые кудри до плеч?
Мирант кивнул, а Волчий Хвост неосторожно спросил:
— И женщина с ним, говорят…
Мирант покачал головой:
— Нет.
Воеводы удовлетворенно переглянулись, Волчий Хвост сказал уверенно:
— Точно Добрыня! Чтоб он да с бабами…
Воин зычно кашлянул, прочищая горло, сплюнул прямо на пол, добавил:
— С двумя женщинами.
В палате настала мертвая тишина. Волчий Хвост переспросил неверяще:
— С… двумя… женщинами?
— Это не женщины, — сказал Мирант медленно. Глаза его стали совсем щелками, а голос превратился в тягучий мед. — С ним были не женщины.
— А… кто?
— Небесные девы, созданные Творцом всего сущего для утех мужчин. Одна знойная как дыхание пустыни, тело как золотой мед, собранный небесными пчелами. Щеки как персик, дыхание ароматно, стан тоньше камыша… а вторая… О, вторая! Это падающий с небес водопад чистой холодной воды, что способен исцелить любого мужчину и вдохнуть в него силы. Это наслаждение для настоящих, это для мужчин, которые…
Он захлебнулся потоком жарких слов, глаза горели, и грудь раздувалась от избытка чувств.
Волчий Хвост покачал головой:
— Нет, это не Добрыня!
— Не Добрыня, — сказали и другие. — Не может быть, чтобы Добрыня… Не Добрыня, точно не Добрыня. А если Добрыня, то уж точно мир гикнулся.
Дюсен снова рубился в гуще схватки, сабля пощербилась от частых ударов, а толстые пластины доспехов от зарубок стали похожи на колоды для рубки мяса. Он дрался зло и умело, весь уйдя в искусство защищаться и бить в ответ, когда вдруг увидел шагах в семи хана Уланбега, бледного и с отчаянными глазами. Тот сражался с двумя киевскими ратниками. Старый степной барс был все еще силен, на помощь не звал, хоть левая рука бессильно болтается вдоль тела, сабля мелькает только в правой, со спины к нему набегает еще один, оскаленные зубы, разинутый в крике рот…
