«Ты старше, чем был он», – часто думала я, но вслух никогда этого при сыне не произносила.
Сильвий вскоре вынужден был уехать: Лацию снова стали грозить то ли вольски, то ли сабиняне. Было похоже, что этим стычкам на границах никогда не будет конца; впрочем, частенько случались беспорядки и в центре страны. Ведь пока существует такое большое царство, где в каждом городе свой правитель, всегда найдется какой-нибудь Турн, который словно сам напрашивается на то, чтобы его убили.
Какое-то время после смерти Маруны я в Альбунею совсем не ходила. Я даже думать не могла о том, чтобы отправиться туда не с ней, а с кем-то еще. И потом, я стала прихрамывать и немного стыдилась своей немощи. А в одиночку отправляться в столь дальний путь через поля я уже не решалась. Наконец, устав от собственной трусости, я послала за племянницей Маруны Урсиной, которой подарила целое хозяйство на берегу Прати. Урсина с легкостью прогулялась со мной до хижины лесоруба, а потом вернулась к себе домой – ей нужно было позаботиться о животных. Переделав домашние дела, она пришла за мной; казалось, ей по-прежнему ничего не стоит пройти пешком лишние четыре-пять миль. Она все еще была очень похожа на львицу, такая же рыжая, сильная и ловкая. Теперь я могла посещать свое любимое святилище в любой день, когда мне этого захочется.
Однажды я отправилась туда зимой и, как всегда, улеглась спать возле алтаря, подстелив лишь овечьи шкуры. Ночь была тихая, и дождь почти не шел, но на рассвете я проснулась, чувствуя, что вся застыла, и вскоре у меня начался сильный жар. Я решила отлежаться немного в хижине дровосека, но лекари из Лавиниума настояли, чтобы меня непременно перенесли в регию, надеясь, видимо, что там им будет проще меня мучить. Возможно, я так сильно простужалась даже не один раз. Уже не помню. Память моя стала слабеть, а теперь слабеет и мой голос. Так под конец ослабело и сердце моей любимой Маруны, оно у нее едва билось, так что даже на шее пульс можно было с трудом прощупать. Я сейчас говорю так тихо, что даже сама почти не ощущаю слабую вибрацию собственных голосовых связок.
Но я не умру. Я не могу умереть. И никогда не смогу спуститься в страну теней, ту страну, что раскинулась под моей Альбунеей. И не смогу увидеть там высокую фигуру Энея, окруженного верными соратниками, облаченными в сверкающие бронзовые доспехи. И никогда не смогу поговорить с Креусой, его троянской женой, хотя когда-то очень на это надеялась, или с Дидоной, гордой и молчаливой царицей Карфагена, у которой в груди так и не затянулась та глубокая рана, которую она сама себе нанесла мечом. Креуса и Дидона жили и умерли достойно, оставшись именно такими, какими их и воспел мой поэт. А вот о моей жизни он сказал так мало, да и самой жизни вдохнул в меня так мало, что я даже умереть теперь не могу. Зато он дал мне бессмертие.
Мне больше не нужно звать к себе Урсину, чтобы она сходила со мной в Альбунею. Я давно уже обхожусь без ее помощи. Становясь бессмертным, человек вынужден меняться. Я, например, теперь могу воспользоваться собственными крыльями, чтобы полететь из Лавиниума в Альбунею. И я все чаще и чаще остаюсь там и живу в священном лесу, охотясь по ночам при свете звезд среди деревьев. Моим глазам не требуется много света, чтобы разглядеть добычу: для меня ночь там всегда полна мягкого сияния. А на заре, когда восточный край неба начинает пылать ослепительно-яркими красками, я прячусь в темном дупле старого дуба. Оно мне теперь заменило царский дворец. И для меня не имеет значения, что регия в Лавиниуме превратилась в развалины, в груду глиняных кирпичей. День напролет я сплю в своей темной спаленке неподалеку от вечно укрытых туманом озер с вонючей водой, которые раньше считались священными. Но, как только солнце начинает садиться, я просыпаюсь и прислушиваюсь. Слух у меня по-прежнему хороший. Я способна услышать даже дыхание мышонка в опавшей дубовой листве. А за неумолчным шумом воды в священной пещере мне слышится рев и грохот огромного города, раскинувшегося на много-много миль во все стороны – и на Семи Холмах, и на обоих берегах Тибра, и на полях наших бывших пагов. А еще мне слышится, как по дорогам мира движутся бесконечные колонны страшных боевых машин. Но я остаюсь здесь, в лесу. Бесшумно перелетаю с дерева на дерево на своих мягких крыльях и порой кричу, но уже не человеческим голосом. Теперь голос мой протяжен, негромок и чуть дрожит. «И-ди! – кричу я. – И-ди! И-ди впе-ред!»
И лишь изредка в душе моей вновь пробуждается женщина, и тогда, прислушавшись, я могу услышать тишину и в этой тишине – ее голос.
Сюжет, его развитие и основные образы моего романа основаны на последних шести главах эпической поэмы Вергилия «Энеида».
Довольно долго в Европе и обеих Америках история Энея была известна каждому, кто получал более или менее сносное образование. Его странствия после бегства из поверженной Трои, его любовь к африканской царице Дидоне и посещение им подземного мира мертвых – все это широко известные сюжеты, служившие источником вдохновения для многих поэтов, художников и композиторов, особенно авторов опер. Начиная со Средних веков латынь, так называемый мертвый язык, именно благодаря латинской литературе вдруг ожила и стала оказывать чрезвычайно важное и активное воздействие на жизнь и культуру многих других народов. Теперь, разумеется, это совсем не так. В течение последнего столетия и изучение латыни, и обучение этому языку съежилось до такой степени, что латынью теперь интересуются исключительно в узких научных кругах. Похоже, этот язык и впрямь скоро станет мертвым, умолкнет навсегда, а вместе с ним навсегда умолкнет и голос Вергилия. И страшно жаль, потому что Вергилий – один из величайших поэтов нашего мира.
Его поэзия столь музыкальна, ее красота столь сильно связана со звучанием слова и ритмом речи, что исходно не подлежит переводу. Даже Драйден, даже Фицджеральд [83] не смогли ни уловить, ни передать ее волшебство. Однако страстное желание переводчиков все же создать перевод, максимально приближенный к оригиналу, подавить невозможно. Аналогичное желание побудило и меня на основе отдельных сцен, намеков и знамений, описанных в поэме, создать роман – точнее, некий вариант перевода данного сюжета в иную форму – перевода, разумеется, неполного и больше похожего на заметки на полях, но исходно основанного на попытке оставаться до конца преданным источнику. Пожалуй, в наибольшей степени написанное мною представляет собой попытку выразить глубочайшую признательность великому поэту, совершить в его честь некое почтительное, исполненное любви жертвоприношение.
