Из троих воинов двое постоянно были настороже: слушали, принюхивались, зорко оглядывались по сторонам. Несколько раз приходилось спешиваться и пережидать среди куцей растительности. Саванна сменила пустыню, травы, жёлтой и сухой, становилось всё больше. Попадались чёрные, обугленные деревья — такого Хин прежде не видел — и вполне знакомые, охочие до крови, колючие кусты.
Воды везли с собой мало, но всякий раз, как запасы подходили к концу, путь выводил к обмелевшей речке или озеру, больше похожему на лужу. К большим водопоям подобраться было нельзя — рисковали столкнуться с местными. Помыться, конечно же, не удавалось — разве вылить на голову пару мехов с водой. Воинам грязь не мешала, Чанакью тоже не особенно смущал запах потного, немытого тела — он считал его неизбежным следствием долгого пути, своеобразной ценой: когда человек поступается удобствами и привычками, ради скорости и скрытности. Ради победы, в конечном итоге.
— Весены используют очищающее зелье, — рассказывал он. — Так стыдиться себя — крайность.
«Они просто боятся воды», — думал Хин, а вслух соглашался.
Эрлих, к изумлению правителя, оказался человеком глубоко набожным (либо хорошо играл роль): на пути отряда нет-нет да встречались культовые сооружения, все как на подбор старые, не заброшенные, но безлюдные. Воинам и в голову не приходило проехать мимо. Нет, они почтительно останавливались, кланялись постройке и ждали — как догадался Хин после первой же остановки — пока уан побеседует с высшими силами. Одезри приходилось спешиваться и какое-то время с просветлённым видом рассматривать творения фантазии летней. Впрочем, очень скоро эта обязанность перестала ему досаждать. Беды длинного перехода — не только вонь и жажда, саднящее горло, тело, затекшее от долгой неподвижности в седле, глаза, слезящиеся от ветра, и серая пыль на лице, одежде, шкуре динозавра. Есть ещё скука, она-то и усугубляет все прочие радости многократно. «Тайна наших несчастий в том, что у нас слишком много досуга для того, чтобы размышлять, счастливы мы или нет[17]», — уверяла одна из книг, переписанных Келефом. Среди построек попадались весьма запоминающиеся, иные были возведены с таким талантом и чувством меры, что Хин готов был рассматривать их часами. Так грузный колокол, на самом краю которого дремала бабочка, ещё долго стоял у него перед глазами. Не мог же Эрлих предугадать её появление, не мог же знать, какой урок Одезри извлечёт из увиденного.
Вторым и последним развлечением Хину служили разговоры с Чанакьей. Тот оказался отнюдь не глуп и скорее рассудителен, чем вспыльчив. Уан всё пытался про себя определить его возраст: не меньше тридцати — то есть в любом случае старше Эрлиха, но не больше сорока двух. На привале, вечером четвёртого дня они беседовали вне пределов слышимости воинов, рассёдлывавших ящеров, и Хин спросил о манере подставляться.
— Бесстрашие? — недоумённо повторил Чанакья. — Нет-нет… Чтобы убить — недостаточно пронзить плоть, воля убийцы должна подавить волю жертвы. Люди Лета — не знаю, как в Весне — в большинстве своём не помнят об этом, не работают над собой. Боль сильнее их, и оттого нападающий, поразив плоть, тотчас получает преимущество. Летни удивляются, когда иные погибают от, казалось бы, несерьёзной раны, а кто-то выживает со смертельной. Но мы-то понимаем, от чего это зависит. Счастье их, пожалуй, в том, что атакующий сам не верит в возможность убить, лишь оцарапав палец — без яда! Разум ставит барьеры, выступая в борьбе на стороне жертвы. Но тот, кто способен без помощи боли и шока сломить другого человека, может отдать ему приказ умереть, даже не касаясь.
И Келеф, и Парка рассказывали о том же, но Хин никогда не понимал их до конца. Теперь же перед ним стоял раскрашенный человек, которого многие назвали бы смешным, и речь его текла столь безыскусно, словно он и правда умел всё, о чём говорил. Разум Хина, совсем как в рассказе этого чудака, воздвигал преграды недоверия.
— То есть ты утверждаешь, — сказал уан, выдавая недоумение за провокацию, — что четверо моих охранников не смогли бы причинить тебе вред?
Чанакья с легкомыслием бога пожал плечами. Одезри очень захотелось достать нож и предложить проверить. Но что если племянник Эрлиха того и добивался своим бахвальством? Узнать возможного врага как можно лучше всегда имеет смысл. Да и Келеф не стал бы лгать. И всё же Хин недоумевал: вот если отрубят руку, чем тут может помочь воля — неужто отрастёт?
— А если б они срубили тебе голову? — поинтересовался он так, словно прекрасно знал верный ответ.
— Они — не срубили бы, — с непоколебимой уверенностью ответил Чанакья и посмотрел Хину прямо в глаза. — Вы — другое дело, — но его интонация ясно добавляла непроизнесённое «может быть».
— Отчего же ты меня не боялся? — спокойно продолжил уан. Ему приходилось внимательно следить за своими словами, чтобы, забывшись, не обратиться к собеседнику словно к равному.
— А вы тягались не со мной, — на миг напомнив Эрлиха, улыбнулся тот. — С моим повелителем, — он долго рассматривал Хина, прежде чем пояснить. — Вы согласились, приехали в назначенный день, отпустили своих людей и не убьёте меня. Хотя ни в одном из случаев он не мог вам прямо приказать. Просто его воля настолько сильна, что не разменивается на отдельных людей. Она управляет обстоятельствами, они же — всем под небесами.
Столь впечатляющего образца фанатичной веры Хин прежде не встречал.
Летели над полями Фориля: сотнями затопленных водой террас, узких, словно лезвие ритуального ножа или полумесяц. Крестьяне усердным трудом сложили небеса из осколков.
— Прекрасно! — громко, чтобы перекрыть свист ветра, крикнула Марлиз.
Птицы несли боевые сёдла, и девушка занимала место оруженосца позади полковника. Она сочиняла стихи, полные восторга — о, если б они столь же изобиловали талантом! Сил'ан прекрасно слышал её шёпот, но даже не думал признаваться: майор, усердно надрывавшая горло, очень его веселила.
— Вот! Мы! — порывисто выбросила руку Марлиз, и едва не ударила своего командира по уху: тот наклонился посмотреть так быстро, что она не заметила движения.
Мириады крохотных птиц купались в отражённых небесах; тая на границе одного осколка, появлялись в других. «Мы» могли оказаться любой из них. Марлиз-Чен вновь забормотала, подбирая изящные фразы.
«Сегодня праздничный день у ловцов улиток», — подумал полковник.
Полоса леса на склоне далёкой горы напоминала пояс для меча. А лететь, неспешно, сохраняя строй, нужно было на закат, пытаясь догнать рыжее Солнце, словно прюс — клубень гнета, привязанный к удочке. И когда в голубом полумраке затеплятся огни — далеко внизу — значит, вот он посёлок с неблагозвучным названием Коздем.
