И в воду хлынуло нечто куда более тёмное, чем она сама. Похожее на струю расползающегося тумана.
Голова старика сползла с поддержек, корпус утонул в клубящемся мраке.
— Я снял с тебя ношу, главный брат, — сказал Мейнхарт очень спокойно. Повертел оружие в пальцах, вытер густо-лиловую кровь полой дорогого сюркота. Так как хозяйка не протянула руки, опустил на пол. Подумал и сложил туда же саблю:
— Не имею права служить благородной мейсти, ибо сейчас поступил не по её слову. Какова бы ни была её воля.
«Самурай хренов. Он что думает — моя воля была бы ему по вкусу?»
— Идиот, — процедил Бьярни сквозь зубы. — Мне было дано право. Я за совершенные убийства ни перед кем не отвечаю и не плачусь — меня самого казнить попросту невозможно. Ни переломить, ни расплавить, ни распылить. Разве что на время обездвижить, как папашу.
Странно, при этих словах Галина почувствовала натянутую леску, что прошла сквозь неё и сыто вцепилась крючком в чью-то плоть.
— Ты главную вену отворил, Мейн, — полуспросила тихо. — Что теперь будет — понимаешь?
— Ему не надо, — в полный голос ответил Бьярни. — Все кто следил за мной, видели и сейчас придут обиходить и сжечь труп. После этого мы уедем — без похвал и рукоплесканий.
Похороны викинга — вот на что это было похоже. Ладья, отпущенная в широкое море, тело на дне, еле видное за грудой цветов, растущих на вершине скал и на дне океанских расщелин. Тленных и нетленных. Среди них затерялись и сабля неплохого скондского дела, и нагой стилет, лишённый ножен, — пусть их. Когда расчехлённая по такому случаю байдара удалилась на приличное расстояние, костёр на носу вспыхнул, как-то раздался изнутри, и просмолённое дерево вмиг занялось. Скрытый запал или невинная магия ба-фархов.
— Отец Каринтий простит нас и, пожалуй, будет гордиться, — промолвил Пфатрикхи, — Эта лодка почтена присутствием в ней короля-отшельника, но теперь ему и вам все равно понадобится большая.
Значило это, что сразу после обряда похорон они все трое отплыли в долблёнке из ствола каури, лёгкой, словно пробка. Старший сын Стелламарис правил веслом, Галина держала руль, младший из них занимал собой весь нос, сложив руки крестом на груди и положив голову на банку. В глазах отражалось вечернее небо цвета незрелого яблока.
А дальше начался обратный путь — путь, во время которого говорили все, кроме бывшего проводника. Юнец, похоже, счёл миссию исчерпанной, вычерпанной досуха и большей частью отирался посреди всадников, еле пошевеливая поводом карего Равшани. Его место бок о бок с Галиной занимал брат.
Вот Бьярни без перерыва тешил старшую госпожу разговорами — словно молчать было невтерпёж.
— Я в нашем дорогом Рутене побывал куда позже Юлия-звероведа, — говорил он. — Налаживал контакты с местными приматами — выдавал себя за иностранца, чего бы у нашего завзятого московита не получилось. Там интересные возникли разновидности, на грани царств. Вроде энтов, экзотов или химероидов. Запрет на смертоубийство на них не распространяется.
— В какую сторону? — машинально интересовалась Галина. На самом деле её не очень интересовали даже термины, стащенные у Толкиена и иже с ним.
— Мораторий на казнь. Они вроде как наполовину животные. Сами нападают, если голодны, и их то пишут в Красную Книгу, то сажают в заповедники и планово отстреливают. Ну, или выкорчёвывают как класс.
— Гигантские росянки, — вставила женщина.
Он с удивлением воззрился:
— Ты же меня почти не слушаешь, иния Гали. Как говорится, любуешься цветущей вишней, вдыхаешь аромат дальней сливы. А угадала влёт.
— Меня больше занимает мораторий. Его при мне намеревались утвердить навечно. Дебаты шли.
— А, читал. Хладно, уныло и нескончаемо, как дождь в разгар осени. Но знаешь, отчего в Рутене отменили казни? Потому что они стали дороги. Дороже чем содержать человека в заключении всю жизнь, точнее сорок лет с привеском. Как умудрились-то? Впрочем, смерть на войне тоже сильно подорожала. Как только они с того не уймутся? Мировых побоищ, однако, не затевают: цивилизованные сделались.
— Получается, рулит ими не богоданность и не святость жизни. Простая скаредность. Милосердие и миролюбие цивилизации опираются на скопидомство.
— Хм, истина изрядно потаскана и избита, однако возразить против неё нечего.
И он замолкал, дожидаясь новой порции ленивого вдохновения.
В следующий раз начинала Галина:
— Помнишь, мой сьёр, те твои слова, на которых оборвалась беседа. Ну, перед зрелищем морянских водных игр. В смысле кто верит, а кто знает.
— А, уж и памятлива ты, моя инья. Вот эту цитату, случаем, не помнишь? «Кто познал всю полноту жизни, тот не знает страха смерти. Страх перед смертью лишь результат неосуществившейся жизни. Это выражение измены ей». Кто сказал?
— Рутенец?
— Чех. Немецкий еврей. Ну?
— Скажи сам. Я была девочка наивная и малообразованная.
— Франц Кафка. Вот.
— Умно и точно на редкость. Но сам он — разве не от изначального страха перед небытием созданы «Процесс» и «Голодарь»?
— Где прочесть изволила — на своём личном Коралловом Острове? Молодец. Но моя цитата — из «Дневников». И вовсе не противоречит остальному. Всю жизнь Франц шёл к воплощению себя самого. К пресуществлению жизни. А вот передаваемое изустно: «Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца». Он в последние часы…
Снова замолчал.
«Мучился так же, как тот старый хэарх, — поняла она. Да знаю я, знаю — из биографии, предварявшей тот текст. Истязаешь себя в мыслях, старший брат, или хочешь оправдать?»
И заговорила в том же ключе, но немного о другом:
— Не раз слыхала притчи о том, как с той стороны приходили гости — иногда даже в видимом теле. Спиритуализм — это ведь для Рутена. Портниха и парфюмер на свадьбе королевы Зигрид, Прародитель Хельмут на помосте рядом с юной Фрей…
— Бывало. Только, я, как назло, при сем не присутствовал.
— Лукавишь. На самом лучшем коне восседал. Апокалиптически бледном. То бишь соловом с прозрачными глазами.
Бьярни смеётся: хорошо знаешь историю. Вот и ожила немного — стоило ведь ради такого соврать мал-мала, верно ведь — стоило?
«Ради того, чтобы исполнить поручение — стоило, я думаю. И всё же — как у меня вышло? И что в точности приманило Мейнхарта ко мне, тебя, Медвежонок, — к нам обоим?»
Так ехали они дальше и дальше. Поздняя весна расстилала им навстречу ковры заколдованных изумрудных лугов, протягивала ветви, сплошь усыпанные розовато-белым прибоем — листа не видать — черёмухи и сакуры, отзывалась звоном едва просохших от ливня дорог.
