Не бывает таких детских сказок.
Надо сказать, что в те времена палач редко надзирал над всеми и всяческими выгребными ямами, но шлюхи не до конца от такого отвыкли. За мужской спиной всяко укромнее, чем за женской.
— Ну тогда запираться перед одним тобой было бы глупо, — ответил молодой человек. — Но судьям я того не сказал и не скажу, если найдутся во мне силы.
— В чем дело — влюбился ты в дворяночку, что ли? — грубовато спросил палач.
— Нет. Но захоти я — всё сладилось бы ровно так, как я сказал.
— Снова юлишь, — проговорил казнитель.
— Нет, — помотал головой его собеседник.
— Во всяком случае, не говоришь ни лжи, ни всей правды. Кто тебе она и кто ты ей?
— Делал сэнии венчальный убор. А отец мой — её матери и сёстрам. Всё нажитое отдал бы за её счастье — не так она дурна, как молода и с того лжива.
— Я тебе не книжник — витые словеса распутывать! — рассердился палач.
— Есть третий, — ответил ювелир. — Кто о ней одной денно и нощно помышляет. Вот его ни она, ни тем более я сам впутывать не желаем. И будущую мать бы принял, и младенца бы на себя записал, хоть без такой радости. Но ей, чтобы от родителя уйти, надобно приданое.
— Погоди. Это что же — она ведь за оскорбление половину всего твоего добра может отсудить.
— Даже и всё, если признают моё завещание, — ответил ювелир. — И деньги, и драгоценности, и земли — во искупление вины. Разве что город свою долю возьмёт. А почему бы тогда и не признать?
— Чтоб мне на святом распятии заживо cгореть! — крикнул палач. (А это в нашем кругу самая страшная божба.) — Так ты всё же к ней неровно дышишь, к этой проклятой бабе.
— Не к ней, — вдруг ответил златокузнец.
И понял, что в пылу спора проговорился.
Долго после того молчали оба. Потом заговорил палач:
— Хочешь одарить того, кто из твоих рук ничего не примет и в твою сторону ни за какие посулы не глянет, — дело твоё, дари. Но отчего свою жизнь при этом не выручить? Иди ко мне в ученики. Не так велика вина, что на тебя всклепали. Позволят.
— Мог бы я к ним в замок носить изделия своего ремесла до скончания века, — ответил ювелир. — Хоть из золота, хоть из серебра, хоть из кованой стали. Но заплечных дел мастеру нечего делать среди благородных.
Палач хотел ответить по поводу того, кто воистину благороден, а заодно — кто поистине дурень набитый. Но промолчал. И перед судьями молчал тоже: один обвиняемый сказал против себя веское слово.
И ещё одно слово прибавил палач, уже когда увели ювелира:
— Издавна ведётся в Вертдоме, что раскаявшегося казнят с великой мукой, пока не изживёт в себе вину, нераскаявшемуся же дарят смерть лёгкую и быструю. Не в чем этому человеку раскаиваться: позвольте мне казнить его мечом внутри городских стен.
Накануне того, как совершиться приговору, кладёт палач поверх перчатки одну-единственную алую розу.
Только на сей раз две их было, сложенных крест-накрест поверх перчатки, повёрнутой пальцами к городской площади: цвета крови, запекшейся на клинке, и цвета юной зари, на которой слетела повинная голова».
Последние кадры Галина досматривала на фоне такого же раннего и свежего рассвета, который осветил две вещи: отсутствие Мейнхарта вместе с Равшани и записку в руках удивлённого Сигфрида:
— Иния, мальчишка ещё до полуночи ускакал в сторону Хёльбурга (именно так он произнёс название), а сьёр Бьёрнстерн обещался встретить отряд по дороге к Вольному Дому. Просил вот это вам передать. В открытом виде — только никто из нас, хоть и грамотные, разобрать не сумел.
— Если рассчитывал на неизбежную проверку — это вовсе не значит, что все носы поголовно должны туда соваться, — буркнула женщина. Проморгалась, поднесла к глазам. Шрифт смахивал на витой полуустав, каким увлекались во времена её московского ученичества:
«Милая Галинка, не знаю, смогу ли я дальше удерживать во рту лакомый кусочек, на который меня подцепили. Поэтому снисхожу до объяснения. Мы с братцем от разных папаш, а это неминуемо рождает мужскую ревность. Мою личную ведьму бросили ради другой, его родную мачеху, пари держу, не однажды меняли на рыжую красавицу в разовом, так сказать, порядке. Мой Хельм старался не показывать виду, как его задела вся история, а его Рейнгард вряд ли был особенно ласков, упоминая конкурента.
Но главная родовая тайна — будем считать, что ты её купила, — в том, что мы с братишкой души друг в друге не чаяли и не чаем. Оттого он, не подумав, и взвалил на себя мою ношу. Тотем в архаических племенах — фигура серьёзная, а уж если он вполне осязаем и обладает великолепным разумом олимпийца — сама понимаешь. Когда договариваются насчёт последнего ухода хэарха, исполнитель непременно платит. Я обещал, что в течение пяти десятков лет не коснусь женщины, и что бы там ни было, теперь этого не избежать. Мейнхарт не успел пообещать ничего. А это чревато многим и многим.
Нарочно пишу долго и путано, надеясь, что ты постараешься вникнуть в содержание, прежде чем броситься вдогон. Мы собираемся представить наше дело на суд клана, потому что Вольный Дом получил от магистрата право разрешать такие коллизии. Назад уже не повернёшь. Но вперёд пойти вполне можно».
«Отец намеревался шкуру спустить. Это по пустяку. Досужая мысль».
— Торкель, Бьёрнстерн какую лошадь подседлал?
— Не прежнюю. Освободил от груза скондскую степнячку, Зархию. Бока отъела, выправилась, голова в голову с карим поскакала. Он ведь из таких же точно двоедышащих.
«Прозевала. Надо было не умные рутенские книжки читать, а в здешних породах разбираться. Чистокровных степняков ни один фасонный скакун не обгонит, хоть на лесной стёжке, хоть на убитой дороге. И ещё добрые полдня форы».
— Собирайтесь, Сигги. Загонять коней жестоко, торопиться поздно, да поторопимся.
— К Вольному Дому или городу?
— К Вольному Дому через город.
Вьюки и вообще всё лишнее имущество оставили в лагере под охраной двух «арийцев» помоложе. Заводных коней выбирали из расчёта один на двоих всадников. «Какой-то идиот считал, что галоп легче рыси, а тропота и вообще не аллюр, — думала Галина, чтобы занять мысли. — Как же, как же. Карьер через коренья, тропота по тропке вдоль карниза. Откуда в роще-то крутые берега, разве что вдоль самой Туманной Реки едем».
Был вечер, когда впереди показались окраины Хольбурга. По грязи прошлёпали же из последних сил.
— Иния, — сказали ей, — ни лошади не могут, ни мы. Важных дел затемно не творят и о них не справляются. Переждём немного, оглядимся, а по росе, коли понадобится, быстрее доскачем.
