Толпа тут же набросилась на нее с кровожадными воплями, заглушившими ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и острые зубцы несравненной короны; разбили уцелевшие после падения стеклянные рожки и ответвления – и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали зубастые шипы, вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы. Кокотту лишили всего, что делало ее Чувствительницей, – и остался лишь свинцовый ободранный шкаф. Теперь никто бы не догадался, что некогда этот ящик обладал сознанием.
Элистэ наблюдала за происходящим как зачарованная. Когда Чувствительницу скинули с помоста, она ее уже не видела, однако остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты – ходящая ходуном толпа, вопли, крики и все прочее – неприятно напомнила ей чей-то рассказ про тропических рыбок, которые за минуту обгладывают жертву до костей. Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.
На плечо ей опустилась чья-то рука. Она вздрогнула и резко обернулась: неужели народогвардеец? Но это оказался пожилой мужчина с седоватыми усами и волосами, в низко надвинутой на глаза треуголке и старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой теплый вечер. Лишь внимательно приглядевшись, Элистэ узнала под этим гримом Дрефа сын-Цино, а потом сообразила, зачем ему пелерина: под свободно ниспадавшими складками она различила длинный ствол изобретенной им же винтовки, заряжающейся, как когда-то он ей объяснил, «с казенной части». Она поняла, что он был среди тех, кто стрелял из толпы. Ее это не удивило.
– Ступайте за мной, – сказал Дреф.
Элистэ молча повиновалась. Дреф всегда знал, куда нужно идти. Решительно расталкивая локтями толпу, он через несколько минут привел ее к укрытой в тени деревьев каменной скамье у западного края площади Равенства. Там собрались остальные члены «банды Нирьена» – освобожденные от пут и более или менее прикрывшие наготу. Сам Нирьен выглядел вполне пристойно – рубашка, штаны до колен, чулки и даже туфли. Если бы не белое пятно его рубашки, густые вечерние сумерки надежно скрыли бы всю пятерку от случайного взгляда.
Нирьен встал, заметив Элистэ и Дрефа.
– А, так вы ее отыскали, – произнес он. – Впрочем, зоркий глаз Бека ни разу не подводил.
– Все готово, – сказал ему Дреф. – Через час все вы будете в надежном убежище.
– Не все, – возразил Нирьен.
Накладные седые брови Дрефа поползли вверх. За долгие годы знакомства Элистэ редко приходилось видеть его таким удивленным, а то и вовсе не приходилось.
– Ойн и Ойна, Фрезель и Риклерк могут скрыться, если пожелают, – спокойно продолжил Нирьен. – И будут правы. Но я не пойду.
– Почему?
– Я должен обратиться к ним. – Нирьен обвел жестом толпу, которая, судя по всему, начала успокаиваться. Кокотта – орудие и само воплощение террора – была уничтожена. Ее слуги – палач с подручными – мертвы. Народогвардейцы и жандармы убиты, а освобожденные пленники скрылись в неизвестном направлении. Шерринцы еще клокотали от ненависти, однако не видели для нее достойной и подходящей мишени. Минуты через две-три они, скорее всего, начнут расходиться. – Сейчас, по-моему, самое время.
– О чем с ними говорить, Шорви?
– Пусть никто не скажет, – возразил Нирьен, – будто я не способен усвоить преподанный Уиссом Валёром урок. – С этими словами он повернулся и решительным шагом направился к эшафоту; его сторонники, не раздумывая, присоединились к нему. Вероятно, никто из них не допускал даже мысли о бегстве в надежное убежище. Дреф не стал их и спрашивать.
Элистэ стояла, вцепившись в руку Дрефа. Стоило ему произнести это слово – «убежище», как ее охватило безумное желание очутиться там как можно скорее. Но другие не собирались спешить, и когда до нее это дошло, она справилась с приступом малодушия, вспышка панического ужаса миновала, и Элистэ начала прислушиваться к тому, что творится вокруг. Знаменитый Шорви Нирьен, которому по логике вещей надлежало уже распроститься с жизнью, намеревался выступить перед толпой, одержимой одним стремлением – убивать. Поскольку Дреф был рядом, а непосредственная угроза миновала, происходящее стало занимать Элистэ.
Нирьен поднялся на опустевший помост. С минуту постоял – невысокий обыкновенный человек, приковавший, однако, все взоры. По краям эшафота все еще горело несколько фонарей и факелов. Их свет выхватывал из полумрака белую рубашку с чулками, белые руки и лицо, так что фигуру было хорошо видно даже с самой отдаленной точки площади Равенства. Нирьена узнали все, и многие восприняли его как символ благодатного разума, осенившего сумасшедший дом, если не светопреставление. Все замерли, приготовившись слушать; площадь Равенства погрузилась в молчание.
Шорви Нирьен подождал, пока людское море покрылось бледной пеной обращенных к нему лиц, затем резким жестом вскинул руки, как некогда Уисс Валёр, правда, преследуя совсем иную цель, и тут же их уронил.
– Если не ошибаюсь, – обратился он к шерринцам, – вы хотите перемен?
Еще бы они не хотели! То была предельно простая и в точности отвечающая моменту фраза, которой судьба определила стать лозунгом.
Нирьен говорил. Речь его была ясной и предельно сжатой. Тем не менее Элистэ, которая слушала затаив дыхание, впоследствии вспоминались не столько слова, сколько общий их смысл: надежда – нормальная жизнь – обещание стабильности, отрезвления и выздоровления.
Однако Нирьен отнюдь не стремился успокоить или умиротворить толпу, напротив. Есть только один способ, напомнил он слушателям, покончить со страданиями народа. Отцы нынешнего террора должны предстать перед судом. В конце концов все они, несомненно, преступники – погрязшие в беззакониях, мздоимстве, развращенности и тирании; ответственные за Весеннюю Бойню в Конгрессе и зверствах в «Логове»; повинные в массовых расправах, пытках и казнях; но прежде всего исказившие Революцию и все ее идеалы, предавшие своих соотечественников. Главные преступники – это члены Комитета Народного Благоденствия, государственный обвинитель и судьи Народного Трибунала, высшие чины и старшие офицеры Народного Авангарда. А самый страшный преступник и кровавый палач – председатель Комитета Народного Благоденствия, он же самозваный Защитник Республики.
Нирьен не вопил, не заискивал, не принимал поз. Он стоял совершенно спокойно и, воздерживаясь от жестов, с бесстрастным видом излагал обвинение пункт за пунктом, как и подобало опытному адвокату. Казалось, он даже не повышал голоса, однако его слова разносились по всей площади.
Толпа взревела, оборвав его речь, и принялась скандировать имя Уисса Валёра еще до того, как Нирьен его произнес. Оратор поднял руку, и горожане тут же вняли безмолвному призыву. Стало слышно легкое дыхание вечернего ветерка.
