За Эмминой спиной коротко просигналил автобус.
– Мне пора, – сказала Эмма с облегчением. – Ну, пока.
– Ты еще приедешь? – тихо спросил Данил.
– Я… – Эмма открыла рот. – Мне надо идти.
– А можно я скажу пацанам, что ты еще приедешь в хоккей погулять? А…
– Знаешь что, – сказала Эмма быстро. – Приходи с родителями в детский театр. Там и увидимся.
Видимо, Данил ждал чего-то другого. Глаза его, прежде глядевшие на Эмму страстно и требовательно, теперь заморгали беспомощно и жалко:
– А можно… я скажу пацанам, что если они меня еще тронут, то ты их набьешь?
Автобус просигналил снова. Эмма сделала шаг назад; свет упал на ее лицо. Данил шагнул за ней, всматриваясь.
– Пока, – быстро сказала Эмма. – До встречи.
Взгляд Данила вдруг изменился. Распахнулись ресницы, сам собой разинулся рот. Секунда – и пацан нахмурился, плотно сжал губы, будто не веря своим глазам.
– Я… пошел, – зачем-то сказала Эмма.
– Так ты, что ли… тетя? – едва слышно спросил Данил.
Эмма махнула ему рукой и побежала к автобусу. И, уже упав на сидение рядом со Светочкой, обернулась.
Данил стоял под фонарем, очень маленький и очень одинокий. У ног его лежали две тени – оранжевая и синяя.
* * *
– Алло? Ростислав Викторович?
– Саша! Привет… Я уже думал, что ты не позвонишь.
– Здравствуйте.
– Я очень рад, что ты объявился. Честно.
– Да?
– Правда-правда. Ну, рассказывай, как дела? Как успехи?
– Ну, в общем… А у вас как дела? Как здоровье?
– Да ничего вроде, здоров… Работаю вот. Книгу пишу.
– Книгу? А про кого?
– Про жизнь, Саш. Про мир, про математику… Во всяком случае мне так кажется.
– Я не знал, что вы писатель.
– Да я не писатель. Я просто пишу книгу. Это мое любимое дело такое, хобби.
– А когда закончите?
– Не знаю… Я вообще не хотел бы ее заканчивать. Это книга без конца, чтобы каждый, кто захочет, мог дописать что-то свое. Вот ты, например, когда хорошенько выучишь математику…
Осторожный смешок:
– Да я пишу-то с ошибками… У меня по русскому три.
– Это жаль… Это тебе читать надо больше. Чтобы глаза к правильному написанию привыкали.
– А… я и читаю.
– А какая книжка у тебя самая любимая?
– У меня много любимых… Я ужастики читаю… А ваша книжка толстая?
– Не очень.
– А кто ее будет читать? Ее напечатают потом?
– Гм… Скорее всего, нет.
– Как?! Зачем вы ее пишете тогда?
– Для удовольствия, Саша. Для удовольствия. То, что происходит в голове у человека, когда он понимает связь между фрагментом и целым… Когда он прослеживает закономерности… когда он понимает что-то такое в мироустройстве, о чем почти все догадываются, но никто не может сформулировать… Дух захватывает, как на американских горках. Это лучше, чем конфеты, уж поверь.
Молчание.
– Что молчишь, Саша?
– Ничего… Я бы…
– Ладно. Давай, что там у тебя.
– У меня… да мне теперь неудобно. К вам со своей задачей приставать…
– Не стесняйся. Зачем-то ты мне позвонил…
Вздох.
– Ну, в общем, так. Из пункта А вышел поезд со скоростью вэ-один, а через три часа ему вдогонку вышел второй поезд со скоростью вэ-два, и когда второй поезд догонит первый, если известно, что…
* * *
Асфальт подернулся ледяной корочкой.
Светофор не работал. Эмма потопталась на краю тротуара, покрутила головой, то и дело упираясь носом в опушку мехового капюшона, и рысцой двинулась через дорогу.
БМВ вылетел из-за припаркованного грузовика. Вернее, не очень-то вылетел – просто явился Эмминому боковому зрению, и что-либо менять было уже поздно. Водитель ударил по тормозам – большая черная машина заскользила, пошла юзом, толкнула Эмму в бок. Эмма шлепнулась на очень холодный и очень твердый асфальт, а машина продолжала двигаться, у Эммы перед глазами имелся кусочек мостовой с примерзшим к ней сухим березовым листочком, Эмма успела мрачно подумать: ну, все.
Машина остановилась.
Эмма прекрасно понимала, что колени ободраны и что колготки, надетые сейчас под джинсами, придется выбросить. И снова подумала, еще более мрачно: ну, все.
Ее схватили под мышки. Кто-то что-то бормотал, причитал и даже как бы жалобно подвывал; обернутая лицом к небу, она увидела над собой большого и очень огорченного человека. Человек был в пиджаке и при галстуке, причем галстук – ярко переливающийся в свете фонарей – выбился наружу и мотался на ветру, почти касаясь Эмминой щеки.
– Как ты? Что ты?!
Эмма скосила глаза. Нижняя ее половина пребывала под машиной – зрелища не для слабонервных.
Человек со свободным галстуком перехватил Эмму поудобнее – и выдернул из-под машины. Эмма впервые почувствовала боль – вытаскивая, он прищемил ей нежную кожу под мышкой.
– Отпустите, – сказала она и встала на ноги. Ноги тряслись, подгибались, но держали.
Он уставился на нее, как… За всю Эммину жизнь еще не было случая, чтобы на нее так смотрели. Это была адская смесь ужаса, мольбы, раскаяния и надежды. И еще – в этих глазах было что-то, напомнившее Эмме санаторного мальчика Данила. «Так ты… тетя?!»
– Скорость нечего превышать, – сказала Эмма сердито.
– Я не превышаль, – тихо возразил человек со свободным галстуком.
Он был высокий – Эммины глаза были на уровне его нагрудного кармашка.
– Да все со мной в порядке, – сказала Эмма уже не так сердито.
Высвободилась из его рук (в облачке хорошего одеколона) и, хромая, побрела к тротуару.
У обочины собрались зеваки. На мостовой за БМВ выстроились машины – сигналили, требуя дать дорогу.
Тот, кто сбил Эмму, потрусил к своей машине. Вскочил за руль, дал газ; вот мерзавец, подумала она отстраненно. «Я не превышаль»…
Теперь, спустя несколько минут после инцидента, пришел страх. Потемнело в глазах; Эмма стояла, вцепившись в ствол чахлой липы, пережидая головокружение. Ничего…. Сейчас темнота разойдется, и она пойдет домой… Ничего… Куртка с меховым капюшоном смягчила удар головой… А колени – ерунда, заживут…
Ее крепко взяли под локоть.
У стоящего рядом были широко распахнутые, наивные, очень голубые глаза. Сквозь темноту, сгустившуюся вокруг, Эмма ничего, кроме глаз, не видела, оттого ей казалось, что незнакомец напялил маску Зорро.
* * *
Его звали Михель, и он был сотрудник австрийского посольства, не очень высокопоставленный, хотя и не из последних.
Он был так потрясен и убит случившимся, что в конце концов Эмме пришлось его утешать.
Когда она в третий раз повторила, что не собирается жаловаться в посольство, обращаться в милицию, вообще давать делу ход – он воззрился на нее удивленно и обиженно:
