Пока он шел, держа путь по дороге, приведшей его сюда, в памяти неожиданно расцветали картины, одна краше другой, словно бы увиденные им через чужие глаза.
Вот кривобокий дом, стоящий наособицу от других. Вот дверь, слетевшая с петель. Вот поднявшийся с лавки испуганный человек, не успевший даже закричать, потому что с его перекушенной шеи голова отвалилась и глухо стукнулась об утрамбованный земляной пол. Вот другой человек, появившийся с топором в руках, и на его лице играет улыбка. Эта улыбка так и не исчезла, даже когда грудная клетка его раскрылась, как диковинный цветок, и там, в глубине, продолжало пульсировать сердце.
Больше ничего Молчун не помнил.
Превозмогая желание спать, он добрался до первого городишки, не останавливаясь на отдых. Нашел постоялый двор и заказал хозяину комнату, чтобы никто не беспокоил, горячую воду в корыте по пробуждению, гору жареного мяса с кровью и много браги.
— Может быть, пожелаете что-то еще, для тела? — вкрадчиво поинтересовался хозяин, когда Молчун выложил перед ним из тугого кошелька плату за сутки.
— Может быть, — кивнул головой воин и поднялся к себе.
Хозяйская собака, вздыбив шерсть на холке, заползла под сарай и просидела там все время, пока Молчун сутки отсыпался, а потом несколько часов ел, пил и развлекался.
Решение пришло само по себе, когда он ушел из этого городка. Приходилось передвигаться исключительно пешком, потому что лошади, как и собаки, стали к нему относиться довольно скверно. Вот тогда он и решил, что ему надо двигать домой, к родному пепелищу. Там устроить себе уединенное логово. Впрочем, не логово — дом. Пусть он и становится временами зверем, но дом ему нужен человеческий.
Но перед этим неплохо бы запастись кое какими средствами к существованию. Вот и стал он, медленно двигаться к узкому проливу, который соединяет Данию с прочим миром, не гнушаясь никаким заработком: был он и охранником, был он и разбойником. Но всегда один и всегда имел возможность в полнолуние кормить своего зверя. Урок коротышки оказался полезным, а сам Молчун оказался прилежным учеником. Теперь он помнил практически все из своего подлунного действа, и это уже нисколько не смущало.
Спустя несколько лет он ранним летом пришел на поляну, где мрачным памятником стояли ветхие стены охотничьего дома, ставшие свидетелями гибели родных ему людей.
— На земле бушуют травы,
Облака плывут кудрявы.
И одно, вон то, что справа — это я.
Это я, и нам не надо славы.
Мне и тем, плывущим рядом.
Нам бы жить — и вся награда.
Но нельзя. (В. Егоров)
Молчун заплакал, проговорив эти слова. Как бы ему хотелось, чтобы те проклятые датчане тем злополучным днем прошли бы мимо! Он зашел внутрь дома, присел в углу на землю и то ли задремал, то ли отключился от реальности. Теперь, сидя здесь, он слышал, как переговариваются тени некогда знакомых ему людей, мог различать даже по голосу, кто говорит. Слезы катились по его совсем недетскому лицу, когда он узнавал голос мамы.
Он их слышит, наверно, потому, что и сам теперь не принадлежит к миру живых. Но вот они его услышать не могут, как бы он ни старался шептать их имена. Они — это часть прошлого. А он, Молчун, каким бы он ни был — настоящее. Не пересечься им никак.
Перед приходом сюда он плотно перекусил каким-то оборванцем посреди леса задумавшим переночевать у костра. Может, это был беглый раб, а, может быть, бедняга — промысловик. Какая разница! Зато теперь у Молчуна было достаточно времени, чтобы обойти окрестности, продумать, каким образом можно здесь выжить, оставаясь незамеченным для людей. Очень не хотелось беспокоить земляков.
Он обошел все ближайшие деревни, отмечая расположение жилищ и сараев для скота. Навестил также пастбища, где нагуливала молоко домашняя скотина. Все это приходилось делать крайне осторожно, потому как встреча с кем бы то ни было грозила ему неприятностями. Особенно остерегался он собак-пастухов.
Но однажды, забравшись на старую узловатую сосну, чтобы осмотреться вдоль реки, он почувствовал внезапный страх. Просто физически он ощутил исходящую откуда-то с берега угрозу, в которой угадывалась непереносимая боль его соплеменника, испытанную перед окончательной смертью. Это было настолько жутко, что он застонал, завыл в голос перед тем, как кулем полетел вниз, не в силах больше держаться. Зверь, дремавший в человеческом обличье, в ужасе проснулся, чуть не переломав шею от удара оземь своей людской оболочке.
Бежать! Надо бежать отсюда, из этих опасных мест, уносить подобру-поздорову голову свою неприкаянную!
И Молчун побежал. Не сделал даже крюк, чтобы зайти в ветхий лесной дом взять пожитки. Молодой зверь, просыпавшийся в нем раз в месяц, запаниковал и в испуге гнал своего хозяина прочь от ужасных мучений, застывших неведомо в чем. Так он дошел до самой Свеи, где требовалось слегка подкрепиться. Для Молчуна это уже не было сколь-нибудь сильной проблемой: одинокие путники, разбойный люд — да мало ли кого можно было затрепать, без риска быть обнаруженным. Страх прошел, уступив место человеческой любознательности — что это было? Да, к тому же, почему-то хотелось вернуться «домой».
И однажды Молчун решился. Он старательно собрал все необходимое, на его взгляд, чтобы обустроиться до зимы в лесном доме. Холод его не пугал, главное — чтобы еду можно было добывать вовремя, да дождь сквозь худую крышу на голову не лил. Про загадочную ужасную вещь он старался не думать. К тому же он решил попробовать, что значит «стать вегетарианцем», то есть, исключить из рациона человечину и перейти временно на подножный корм: коров, баранов, оленей. Если это ему удастся, то можно решить проблему с возвращением к людям, поселиться где-нибудь на отшибе, завести скотину на прокорм, жить нормально.
Его возвращение прошло незаметным, работа по благоустройству пристанища потребовала времени больше, нежели он предполагал. Зато в полнолуние он легко добыл себе из загонов пару баранов и до отказа набил свой желудок. Поутру былое чувство голода почти пропало. Только где-то в глубине оставалось желание чего-нибудь еще перекусить. Но он решил, что это дело привычки, поэтому не стал беспокоиться.
К следующему полнолунию Молчун пришел в плачевном состоянии: голод выворачивал внутренности. Но это не давало повода для беспокойства, думал он. Главное — желание и сила воли. Однако, перекусив коровой до полного насыщения, утром он с беспокойством обнаружил, что есть все равно хочется. Но характер заставлял терпеть.
Перед последующим восходом луны Молчун уже просто лежал в своей берлоге, стиснув зубы. Голод вытеснил из головы все мысли, сила воли куда-то пристыжено задевалась. И снова, как бред, откуда-то пришло это чувство чужого страдания и угрозы ему самому.
