— Да нет, — хмыкает он. — Вам не в чем себя винить, моя королева. Просто мы были не готовы. Долг моего брата и мой долг — служить вам и почитать Ваше Величество. Вы ничего нам не должны.
— Вы, правда, так думаете?
— Да. Нет. Не знаю.
Медео загоняет мечи в ножны. Как ему вообще могло прийти в голову убивать это несчастное существо, на которое случай руками его брата Кори надел корону?
Королева шумно сморкается в бархатную занавеску.
— У Вас, что, платка нет? Этой занавеси лет пятьсот… — осуждающе бурчит Медео, протягивая свой носовой платок.
В другое время он бы мысленно поиронизировал над странным представлением царствующих особ таких разных планет, как Аккалабат и Хортулана, о том, чем можно вытирать нос. Сейчас у него нет сил. Он привык сам переворачивать мир с ног на голову, но совершенно не в состоянии выносить, когда кто-то делает это за него. Плачущая и признающаяся в своем бессилии королева Аккалабата… Так не бывает.
Королева благодарно комкает белый квадратик ткани с монограммой Эсилей, но вытирает почему-то не нос, а столбик, поддерживающий балдахин.
— Вы там их всех убили, да? — спрашивает она. — Из-за меня? Жалко.
— Не всех. И позвольте заметить, это Аккалабат, государыня. Здесь живут и умирают с мечом в руке. Во славу Вашего Величества Королевы. Ваше слово — закон для каждого дара Аккалабата. И ничего не меняется, даже если его замок лежит в руинах.
Королева продолжает полировать носовым платком столбик.
«В меня, должно быть, вселился дух королевы Лулуллы, — удрученно думает Медео. — Иначе зачем я несу такие чинно-благообразные глупости?»
— Но ведь без меня было бы лучше? Да, лорд Медео? Если бы Аккалабатом управлял лорд Кори или старый Дар-Фалько? Они, наверное, понимают все про эти опасные… бомбы, да?
Сам не зная, зачем он это делает, Медео запускает руку в складки своего орада. Там, в одном из глубоких карманов, где другие дары носят фляги с вином, шелковые удавки, пергаментные свитки, а его брат Кори — государственную печать, у него… Королева расширенными глазами смотрит, как младший лорд Дар-Эсиль вынимает из-под орада деревянную трубочку с вырезанными в ней дырками и подносит ее к губам. Музыка пробивается сначала нерешительно, словно опасаясь звучать среди этих пятисотлетних занавесей и гобеленов, потом смелей и льется уже свободно — от подножия трона, из-под заплесневевшего балдахина к потолку, на котором обвивают друг друга хвостами лошади, змеи и волки, прочь из арочных окон, в сад — под кроны темнолистных чалов Хангафагона.
В другое время Ее Величество не преминула бы добавить музыку к списку прегрешений Медео Дар-Эсиля: дарам Аккалабата не пристало заниматься этим низменным ремеслом — оно для низкорожденных итано, и даже не каждый тейо осмелится поднести к губам фиорету, на которой играет сейчас Медео, или дотронуться до струн тарета, инструмента, позволяющего извлекать смычком и руками разнообразные по высоте и силе звука аккорды.
Музыка была изобретена демоном Чахи однажды, чтобы одурманить святую Лулуллу и заставить ее пребывать в оцепенении до скончания веков, забыв о своем народе и государстве. Но шум лесного ветра и крики болотных лягушек разбудили прекрасную королеву, и повелела она отобрать у демона Чахи и его приспешников музыкальные инструменты.
Однако так как ничего из созданного на земле не велела уничтожать первая властительница Аккалабата, завещав своим потомкам верить в целесообразность всего сущего, то не приказала она уничтожить инструменты, а дозволила пользоваться ими лишь тем, кто живет ближе всех к лесам и болотам, — простым итано. Благородным же дарам, отгородившимся от звуков природы каменными стенами своих замков, запрещено было извлекать музыкальные звуки, ибо, не слыша истинный голос земли, не знают они предела соблазнам и будут неспособны остановиться, если демон Чахи захочет ввести их в заблуждение и усыпить их преданность королеве.
Поэтому с давних пор играют на фиоретах и таретах на дворцовых праздненствах, так же как и на деревенских ярмарках, итано и некоторые тейо, а благородные дары, хотя и платят за их труд и с удовольствием танцуют под эту музыку, относятся к музыкантам с опаской и подозрением и лишний раз не позволяют им заночевать под своим кровом. Не говоря уже о том, чтобы самим подуть в фиорету. Такую, из которой извлекает сейчас печальную, но не ранящую, а исцеляющую душу мелодию самый непокорный из подданных Ее Королевского Величества.
Продолжая играть, Медео уселся на ступеньки рядом с плачущей королевой. Он никогда не находился к ней так близко и никогда не имел столько времени, чтобы ее разглядеть. Темные, чуть вьющиеся волосы, нос с легкой горбинкой, большие, широко посаженные глаза под едва заметными линиями бровей… черные с янтарным ободком по краям. Глаза как у Эрлы, глаза Дар-Пассеров. Но главное — этот взгляд, виноватый и чуть растерянный. Взгляд не уверенной в себе женщины, по слову которой вершится жизнь и смерть даров Аккалабата, а запуганной, одинокой девочки, которая так хотела справиться, так хотела быть решительной и непоколебимой. Она не взошла на трон, ее просто туда загнали.
Недолго думая, Медео откладывает фиорету, протягивает руку… его пальцы скользят по щеке, пощипывают мочку уха, он притягивает королеву к себе за подбородок, бережно целует в заплаканные глаза, в переносицу… всюду, куда попадают губы. Слезы почему-то кажутся сладкими, а не солеными. Поистине королевские слезы. Внезапно он соображает, что сейчас делает, и перестает дышать. Публичное четвертование на площади. Дыба. Показательное сожжение с вытягиванием внутренностей через нос. Ему рисуются картины одна страшнее другой. Дар Аккалабата, посмевший дотронуться до королевы.
До королевы, которая сейчас тоже не дышит, боясь спугнуть, не веря в эту нежность, исходящую от того, чье невозмутимое презрение к любым законам и правилам всегда заставляло ее сходить с ума от гнева, выдумывать с вожделением новые и новые кары, которые могли бы обрушиться на голову вечного возмутителя спокойствия и ниспровергателя всех традиций — Медео Дар-Эсиля.
Молодые дары Эсиля
— Вот как, — равнодушно произносит Кори.
Если бы он сейчас вытащил меч и разрубил пополам кресло или дубовый подоконник, Медео была бы понятна его реакция. На худой конец, мог бы и по морде перчаткой врезать. Зажав в ней для верности тяжелую лорд-канцлерскую печать. Но Кори просто говорит: «Вот как», — и продолжает подрезать ногти на левой руке кинжалом.
— Кори, ты не услышал меня? Я переспал с королевой.
