- Что? - повторила Маша ещё раз.
Пункт регистрации. Он сказал - тот пункт. Если бы он имел в виду Центр, он бы сказал по-другому. Легче же назвать Центр именно Центром, а не пунктом каким-то там. Почему она не поняла сразу?
- Я... просто идиотка, - произнесла Маша. - Ошиблась. Опять.
Ещё стояли в небе серые сумерки, а снег казался желтоватым от света уличных фонарей, когда на другом конце города разразился страшный взрыв, сметая души в мир Ничто.
Почему желтоватый снег под её ногами вдруг стал тёмным - Маша опустила голову. Она видела, как натекает на снег тёмное пятно. Почему - боль сжалась внизу живота, схватила и дёрнула вниз. Падая, она закричала от страха. Поняла - почему.
- Орлова, к вам там пришли.
Палата номер десять. Их всего десять на этаже. Десять палат и одна операционная - туда Маша заглядывать боялась. А в десяти других палатах лежали, сидели, стояли у окон женщины. Такие же, как она, старше, младше. Некоторые ложились на полдня, кое-кто проводил здесь недели.
Маша знала. Она бродила по коридору, стояла у стен, бездумно прислушиваясь к разговорам. Только в операционную она боялась заглянуть.
Внутри неё не было боли, хотя первую ночь она и плакала. Плакала вместе с тем, кто теперь поселился внутри неё.
- Орлова, слышите?
- Иду.
Странно, что Сабрина не стала подниматься на третий этаж. Она обещала сегодня прийти и прозрачно намекала, что заставит Машу съесть не только больничный ужин, но и пару-тройку принесённых с собой йогуртов.
- У тебя организм устал, - сказала Сабрина. - Нужно питаться лучше.
Маша шла вниз по лестнице, цепляясь за перилла. Идти вниз было ещё не так сложно, хуже - она знала - будет подниматься вверх, останавливаясь через каждые пять ступенек. Останавливаясь от страха, что снова придёт боль.
- Вам нагрузки противопоказаны, - сказал полный врач в очках и с еврейской фамилией. - Поменьше ходите.
В больничных коридорах на первом этаже было пустынно, пахли хлоркой только что вымытые полы. Под объявлением о необходимости второй обуви довязывала чулок престарелая медсестра. Сабрины не было, возле окна стоял Луксор.
Маша подумала, что шаркает тапочками, и он оглянулся. А за окном шёл снег.
Она прошла к жёсткому больничному дивану, опустилась. Поднявшаяся в животе боль слегка улеглась, и Маша даже подвинулась, уступая место рядом Луксору. Но он не захотел садиться, опустился на корточки рядом с её ногами.
- Почему ты мне не сказала?
Они смотрели друг другу в глаза, и в притихшей больнице клубился рой несказанных слов.
- Но это было бы манипуляцией, к тому же, не оригинальной, - улыбнулась Маша.
- Нет, ты могла бы просто сказать, - на его чёрных волосах таяли серебристые снежинки.
В первую ночь в этой больнице Маша от боли металась по узкой казённой кровати и звала его. Засыпала, и ей снилось, как она берёт телефонную трубку. Просыпалась и понимала, что не брала.
- Зачем? - она положила руку на живот. Там снова поднималась, восставала, как метель из оврага, тягучая боль.
- Я должен знать. Я же люблю тебя.
- Никого ты не любишь, - с обидой сказала Маша. В серовато-зелёных стенах с агитационными плакатами против абортов было столько чужой боли, что своя забылась, отошла на второй план перед болью того, кто плакал тогда внутри неё. В первую ночь.
Луксор опустил голову ей на колени, как тогда, когда билась в окна маленького домика вьюга. Когда сказал: "Поцелуй меня ещё раз, и будем спать".
- Прости меня.
- Ты же знаешь, я всё тебе давно простила.
Порождение той ночи живёт теперь внутри неё, и плачет от боли и страха.
"Не плачь, я люблю тебя", - говорила ему Маша в первую ночь в этой больнице.
- Кто тебе сказал, что я здесь?
- Рауль. Я два дня ждал тебя возле Центра по вечерам, но тебя не было. Потом спросил у первого, кто вышел из проходной. Можно, я буду приходить к тебе?
- Не нужно, - улыбнулась Маша. - Мне тяжело идти по лестнице.
"Это не угроза выкидыша", - сказал врач с еврейской фамилией. - "Это и есть выкидыш, который чудом удалось предотвратить".
Санитарка, которая прибиралась в кабинете, странно посмотрела на них тогда.
- Это просто угроза выкидыша, - сказала Маша и не улыбнулась - надоело улыбаться.
Луксор уткнулся в полу её чёрного в красные сердечки халата. Халаты Маша не носила никогда, и во второй день Сабрина принесла ей этот, она несказанно удивилась, но спрашивать с чего вдруг она совершила такой выбор, не стала. После первой ночи в этой больнице, ей была безразлична расцветка халата.
- Прости меня.
- Я уже сказала...
- Почему ты мне не сказала раньше?
Маша подняла взгляд к потолку, вспоминая казённые, как её койка, заготовленные наперёд фразы. В серо-зелёных стенах гуляло много таких фраз, каждый день кто-нибудь произносил их - больные, злые, лежащие на границе между жизнью и смертью.
- Потому что это мой ребёнок, не твой.
Конец смазался, и вышло и вполовину не так красиво, как у соседки по палате. Маша сморщилась от фальши, послала себя к демонам. Она не выдержала - провела рукой по его волосам, ещё влажным от растаявших снежинок.
Луксор поднял на неё лицо, и возле уголка глаза Маша увидела влажное пятнышко.
- Ты серьёзно так считаешь? - спросил он тихо.
- Нет, - она обрадовалась возможности оправдать свою фальшь. - Нет, ну нет же. Но что я должна сказать тебе? Разорвись на две части?
Луксор поднялся и сел на диван рядом с Машей, взял её за руки.
- А она меня обманула. Ты была права, когда говорила про справку.
Боль внутри притихла. Маша обняла Луксора, положила голову ему не плечо.
- Они все думают, что он ещё очень маленький, - доверительно сказала она. - Говорят, у него нет органов чувств. А я знаю, что есть. Он может плакать.
Они стояли на крыше друг напротив друга. В трёх шагах друг от друга и в целой вечности. Распахнутое настежь чёрное пальто Виолы трепетало полами под зимним ветром. Мёрзли кончики пальцев, и кончики ресниц покрывались инеем.
Даже на десятом этаже серое небо не делалось ближе, оно волоклось тучами и швыряло снегом: уходите с моей крыши. Сегодня все крыши в городе мои, говорило им небо. Они не слушали.
- А что, махнём с тобой? - приглашающее мотнула головой Виола. Пальто вильнуло полой, и под ним оказался чёрный выцветший свитер. А за крышей вилась серая лента дороги. - Нам же с тобой обеим горько. Махнём?
Она пнула лежащую тут же, в пушистом, только что нанесённом снегу, бутылку тёмного стекла. Натекшая лужица плавила снег, Маша молчала.
