— Неужели ты только стонала, пока жила на земле? К нам долетали слухи, что ты проводила время как на Лесбосе, так и в изгнанье порой не без веселья.
— Ах, если бы это веселье всегда могло заглушить тоску одинокой души, могло утолить безумную жажду полного счастья!
— Ты ли была одинока! Вспомни, Сапфо, своего супруга Керкилла…
— Разве может дать счастье супруг! — И Сапфо улыбнулась, глядя на Персефону.
Та продолжала сидеть неподвижно: ни одна черта не шевельнулась на лике царицы, но повелитель Аида вдруг рассердился.
— Вместо мольбы о прощеньи, вместо раскаянья, ты позволяешь себе нечестивые мысли! Горе, горе тебе! Клянусь истоками Стикса, я караю тебя страшной казнью!
И бессмертный гневно ударил жезлом о ступени черного трона.
Тихо, но внятно, вновь начала говорить тень великой Сапфо:
— Как ты наивен, сын лучезарного Крона! Сидя все время в потемках, царя среди мертвых теней и чудовищ, ты помрачил свой когда-то ясный рассудок. Стыдись! Неужели ты мнишь, что здешние жалкие пытки будут мучительней тех, что я ношу в своем сердце? На какие же муки можешь меня ты обречь? Носить заодно с Данаидами воду в дырявую бочку, ворочать во тьме жернова, подобно Иксиону гореть в неугасимом огне?.. Но что значит огонь твой в сравнении с тем ненасытным пламенем, который жег мою душу! Бесконечный труд Данаид…
— Успокойся, ты не пойдешь к Данаидам, — перебил поэтессу Гадес, которому быстро нашептала что-то на ухо дочь златотронной Деметры.
— Камни Сизифа — игрушка б сравнении с теми, что я носила на сердце… Жажда Тантала… Ах, я привыкла уже к этой жажде от юных лет, и утопить ее не могли даже волны под левкадским утесом. Что же останется у тебя в запасе? Терзающие внутренность коршуны и адские звери?.. Но, ах, свирепее гиен, безжалостней тигров страсть, которая меня пожирала, и когти ее острее, чем у орлов, рвавших когда-то печень Титана, страсть — необдуманный дар или коварная месть Афродиты! Я смеюсь над тобой, мнящий себя всемогущим, владыка ада, и муки твои мне не страшны!
Недовольная непочтительным видом и гордой осанкой тени, Персефона, склоняясь к супругу, снова что-то шепнула ему, и злая улыбка скривила тонкие губы царицы.
Тихая радость затеплилась в темных глубоких очах адской богини.
— Ты забываешь про иные позорные казни, — медленно начал Гадес. — Что скажешь ты, если я выдам тебя за старца Харона или отдам на поругание Церберу?
— Бедный Харон, несчастный Цербер! Мне жаль их обоих. После всех унижений, после позора обидной молвы, отринутых просьб, после измен, испытанных мной на земле, мне не страшны уже ласки адских чудовищ… Веди их сюда, но знай, что оба они скоро исчезнут из области мрака, ибо скорбь моя и пламя в груди моей — ненасытно.
— Мне жаль Цербера: он верно мне служит. Не могу я лишиться и Харона: этот старик неразрывно связан с Аидом… Что же мне делать с тобой?.. — произнес в недоумении царь подземного мира.
— О Властелин, — вновь зашептала тогда Персефона, — отошли ее в жилище блаженных! Там, где на зеленых лугах резвятся чистые души, пусть вечно сидит она, полная горя, и с завистью смотрит на чужую ей радость блаженных теней. Вот наказание, достойное бога и повелителя этого края!
Гадес задумался. Но вот он поднял свою черную посеребренную сединами голову и произнес:
— Мысли женщин всегда слишком поспешны. А куда же денутся те блаженные тени, взоры которых будут омрачены ее видом? Нет, не надо ей нового наказания! Преступница молвила правду: самую лютую казнь она носит в самой себе… Иди куда хочешь. Я не могу наказать тебя!
— И это царь мрака! Где власть твоя, Властелин подземного мира, о Гадес?!. Я смеюсь над тобой! Ха-ха-ха!..
И безумный смех прокатился под сводами Тартара. Дико звучал он в царстве мертвых, мало-помалу переходя в истерическое рыдание. Бледные тени содрогались от ужаса. Гадес наморщил чело и погрузился в глубокую думу…
Издалека, как бы в ответ, донесся другой звук, не менее ужасный, протяжный и наводящий тоску.
Это выл Цербер…
— Привет тебе, Победительнице! Привет укротившей бурю потопа!
— Откуда ты знаешь это, пришелец? Как могло стать известным тебе скрытое от жрецов Кипра и Пафоса?
Так говорила, озарив своим появлением темную глубину храма, с ясной улыбкой Афродита. Золотистое сияние осветило расписные толстые колонны с причудливыми разноцветными фигурами.
Прислонившись к одной из них, стоял приветствовавший богиню, издалека пришедший певец. Он нарочно остался на ночь в храме, зная, что Афродита является искренно верующим поклонникам. Чужестранец стоял, весь бледный от восторга, и слушал, а рожденная из крови и пены продолжала:
— Там, за пределами любимой богами земли, где над темными меланхленами, лающими кенокефалами и ярко раскрашенными злыми андрофагами царят иные страшные и незнакомые нам божества, разве известна моя улыбка? Разве чтут меня за каменными гранями Кавказа?
— Богиня, великая богиня! Ты сказала истину. Улыбка твоя не царит на снежных скифских равнинах. Ясные взоры твоих очей не заставляют на топких болотах сжиматься сердца не умеющих смеяться дикарей; но нигде так не тоскуют, так не томятся без Тебя, как там. Души людей тех, если можно назвать их людьми, отданы во власть мрачных и безобразных богов. Трепеща от страха, полные тупой покорности, поклоняются они своим жестоким властителям… И лишь море, старое седое море, на короткий срок свободное от льдин, да холодные яркие звезды шепчут этим дикарям свои святые откровения…
— Смертный, как ты попал сюда? — холодно спросила богиня. — Как ты нашел дорогу к моему многоколонному храму?
— В утлой ладье, между белых скал изо льда, плыл я однажды, забыв про охоту на тюленей. Ласкаясь к непрочному судну, колыхали его темные волны. Я не греб и не правил. Неведомое течение с могучей силой захватило и несло мой челнок… И долго, долго влекло меня между нависнувших скал, острых льдин и гигантских плавающих островов.
Я вынослив, но меня стал мучить голод, и не было сил у меня направить обратно ладью. Я растянулся на днище и, глядя на бледное небо, мало-помалу утратил сознание. Похотливая смерть положила уже мне на чело свою холодную руку.
Очнулся я в ледяном зеленоватом гроте, где седая старая женщина привела меня в чувство и дала мне вяленой рыбы с горячей тюленьей кровью. У нее прожил я суровую зиму, и она рассказала мне про великих богинь и богов, живущих на радостном юге. В томительно долгую зимнюю ночь она говорила мне, что когда-то знала всех олимпийцев, что когда-то жила вместе с ними, но волей старого рока должна была покинуть полную радости землю и удалиться в изгнание, в область седого океана, в страну ледяных пещер и снежных полей.
