Алеандр нервно хихикнула, прикрывая рот кончиком косы:
— Мы, наверное, уже полночи вокруг их деревни круги нарезаем с песнями. Может, они проникнутся и выведут нас к людям?
— По мне, вурдалаки лучшая компания, чем моральные уроды, добровольно лишающие себя остатков здравомыслия!
Менее радикально настроенная к простому населению, Валент ещё хотела выразить свой протест подобному пренебрежению к роду человеческому в пользу сомнительного создания, но сзади раздался громкий хлопок, и обеим сразу расхотелось уточнять, что могли употреблять пьяницы, чтобы издавать подобные звуки. О хлопающих вурдалаках наука ещё не слышала. Чудесный импульс в лице — морде чего‑то странного из темноты придал им значительное ускорение и даже приободрил настолько, чтобы холодная грязь, просачивающаяся между пальцами, не доставляла прежних беспокойств, несмотря на то, что теперь это были пальцы рук, а не ног. Яританна едва не затянула новую песню, но вовремя одумалась, вспомнив недавний полёт от случайного тычка травницы. В ситуации с пением ни о какой случайности уже речи быть не могло.
На чистом энтузиазме храбрейшие (по собственному ощущению) подмастерья проползли ещё с четверть часа. По мере притупления испуга ход отряда замедлялся, а окружающая среда начинала давать о себе знать липковатым туманом, затхлыми миазмами и студенистой клейкой жижей. Отчаянно ноющие мышцы превращали измученное недостатком сна тело в сплошной ком непреодолимой усталости, и окружающая тьма смягчилась, словно смирившись со своими новыми обитателями. В её тишине даже робко начинало пробиваться подобие дыхания и слабой пульсации. Такой мелодичной и убаюкивающей. Маленькие, слегка мерцающие в слабом лунном свете пылинки кружили в чарующем танце, устилали дорогу расплавленным серебром, манили своим спокойствием и умиротворением.
— Всё! — отчаянно прошептала травница, чувствуя, как измученные члены становятся ватными и выходят из‑под контроля. — Я больше не могу…
— Не могу — через ногу! Ползи, давай! — прорычала Чаронит, переполненная злобой на собственное уставшее тело, сонливое болото, ночь, трактирщика и весь пантеон близких и дальних родственников Совета Мастеров. — И не висни на мне — подол оборвёшь!
Синеватая и просто ужасающая своим упорством духовник, попыталась отцепить от подкатанного края платья цепкую лапку компаньонки, поскольку энтузиазм ещё её мог двигать вперёд от кочки к кочке, но волочь двоих уже не позволял. Избрав новым пунктом опоры ближайший дрын сомнительного происхождения, Яританна стиснула зубы и постаралась подтянуться назло врагу в лице умирающей травницы.
— Та — а-ан, я сплю — у-у…
Чаронит раздражённо хмыкнула и рывком вцепилась в вожделенный дрын, позволивший почувствовать хоть какую‑то устойчивую опору. Чтобы поделиться собственным ликованием по этому поводу, она обернулась: Эл действительно спала, любовно обхватив руками какую‑то корягу.
Тонкими языками первозданного пламени мутный ледок предрассветной серости начал плавиться и вальяжно стекаться на землю хлопьями подрагивающего от тишины тумана. Его оплывшие под тяжестью вершины слегка искрились подобием затёртой веками позолоты и в лёгком мареве глотали подтёки бледной крови нового дня. Издали они казались стигмами миниатюрных пожарищ, проходящих где‑то в глубинах земли и растянувшихся до самого горизонта. Казалось, в этом месте искривлялись и уродовались все законы мирозданья и пропитанный влагой воздух мог пылать и осыпаться пеплом при неумелом движенье. Было что‑то в его напускной лёгкости хрупкое, ранимое и одновременно неискоренимо извечное, словно раннее утро — лишь фреска, написанная на несущей стене медленно рассыпающегося храма. Запустенье и тишина царили в этом незримом храме, что поглотил собой небеса и пустынную однородную массу земли.
Редкие кочки, любопытно выныривали из сизого покрытия, подставляя свои плешивые темечки с пучками сырой буроватой осоки неумелым ласкам такого чуждого этому месту солнца. Более крупные товарки, казалось, скапливали марево на своих оплывших за века боках, оставаясь едва различимыми тенями самих себя, скупыми надсмотрщиками нависая над гладью дрожащей дымки. Да и были ли они, на самом деле, или причуды живой предрассветной ряби порождали эти недвижимые силуэты забытых призраков богатой фантазии? Они могли порождать чарующие замки, нежные кипарисовые рощи и длинноногих лошадей, но неизменно создавали угрюмые тени неведомых скал и безмолвных лагерей, что оставались недоступными для кроткой солнечной россыпи. А дымка, меж тем, своей меланхоличной зыбкостью на фоне восходящего солнца напоминала о вечности.
Да, туман над Трухлецом всегда был прекрасен. Жадный, вездесущий, навевающий отчаянье и трепет, он был нескончаемо прекрасен, для тех, кто имел честь скончаться под его покровом.
Бурая, практически чёрная влажная кочка неожиданно вздрогнула и приподнялась над шлейфом вальяжно сползающего тумана. Успевшая превратиться в густую слизь жижа медленно сползла по позолоченному солнцем боку и звучно чвякнулась в образовавшуюся лужу. Нежданный звук прорвал сакральную тишину рассвета, безнадёжно загубив таинство рождения нового дня. Кочка сделала новую попытку приподняться, но неуклюже подалась вперёд и с неким подобием облегчения обвалилась на ближайший камень. Тишина осторожно и робко попыталась вернуть себе привычное пространство и мягко потянулась к неспокойному островку тумана. Вдруг кочка снова встрепенулась, и прямо меж спутанных нитей грязи распахнулся большой серый глаз. Замутнённый и немного опухший, он вяло обвёл замерший в ожидании пейзаж и снова закрылся, исторгнув из глубины кочки подобие блаженного сонного вздоха, чтобы спустя мгновенье снова распахнуться уже вместе с соседом. Глаза едва просматривались на кочке, но действовали в этот раз синхронно, с некой заторможенностью опустившись вниз на тот самый камень, служивший совсем недавно опорой и подушкой. Сонливость стремительно сменялась растерянностью, медленным узнаванием и, наконец, отчаянным ужасом в сопровождении не менее отчаянного вопля.
Подобное ожившему комку грязи существо, не прекращая визжать, резко подскочило на ноги, неблагодарно отшвырнув от себя недавнюю подушку. Рыжевато — сизый, разъеденный в нескольких местах влагой череп со свистом скрылся в тумане, пощёлкивая нижней челюстью, косо болтавшейся на выдранном из земли корне. Когда первый вопль пошёл на убыль и перестал грозить глухотой, пришло запоздалое осознание, что череп в полтора — два раза больше человеческого и сплюснут с боков. С осознанием медленно, но уверенно подкрался шок.
