Я рассмеялся.
— Когда мы выберемся наружу, можешь говорить мне, что хочешь, однако сейчас поторопись, Сердик, очень прошу. Обещаю, с тобой ничего не случится. В воздухе сегодня не чувствуется беды, и ты сам видел, как мерлин-сокол указал нам на вход.
Разумеется, он последовал за мной. Бедняга Сердик, ему ничего другого не оставалось. Но, когда он снова оказался рядом, я заметил, что сакс смотрит на меня искоса и левой рукой делает знак против дурного глаза.
— Не задерживайся, — попросил он. Только и всего.
Шагов через двадцать за поворотом перед нами открылась пещера.
Я жестом попросил Сердика поднять повыше факел. У меня отнялся язык. Это огромное пространство в самом сердце горы, вырубленное рукой человека, эта тьма, почти не рассеиваемая пламенем факела, эта мертвая неподвижность воздуха, в которой я отчетливо слышал биение собственного сердца, — безусловно, это было то самое место. Я узнавал полозы и груды щебня на полу, отметины на стенах, иссеченную и разбитую кайлами скалу, из которой прорвалась вода. Купол свода скрывался в кромешной тьме над головой, а в углу ржавела груда оставшегося от насоса железа. Блестящая влага на стене уже не напоминала ленточку, а превратилась в мерцающую завесу сырости, а в том месте, где в моем видении были лужицы и сочилась из-под нависшего выступа вода, теперь раскинулось широкое гладкое озеро. Почти треть поверхности пола скрылась под водой.
В воздухе стоял странный, ни на что не похожий запах — дыхания воды и живой скалы. Где-то наверху капала вода, и звук был таким отчетливым и ясным, словно маленьким бронзовым молоточком били по металлу. Забрав у Сердика коптящую вязанку хвороста, наш импровизированный факел, я подошел к краю озера и, подняв факел как можно выше, наклонился, вглядываясь в темную воду. Там ничего не было видно. Свет отражался от воды, как от металла. Я ждал. Свет дрожал, вспыхивая, и тонул во тьме. Ничего там не было, только мое отражение, словно призрак в зеркале Галапаса.
Я отдал факел Сердику, который не произнес ни слова. Все это время сакс следил за мной широко раскрытыми глазами.
Я тронул его за руку:
— Теперь мы можем возвращаться. В любом случае огонь скоро погаснет. Пошли.
На обратном пути мы не разговаривали, спеша пробраться извилистой галереей, мимо осыпи, мимо обвалившихся подпорок штольни, и, наконец, вышли на морозный воздух. Небо было бледное, молочно-голубое. На его фоне зимние деревья казались хрупкими и тихими, а березы белели подобно костям. Снизу послышался зов рога, настойчивый и требовательный в неподвижном, словно стальном воздухе.
— Они уходят.
Сердик загасил факел о замерзшую землю. Я полез вниз через заросли. Вяхирь уже остыл и окоченел. Сокол тоже был рядом; он освободился от тела своей жертвы и теперь, нахохлившись, сидел подле нее на камне, он даже не пошевелился при моем приближении. Подобрав вяхиря, я бросил его Сердику:
— Спрячь в свою седельную сумку. Мне нет надобности приказывать тебе молчать обо всем, не так ли?
— Можешь положиться на меня. Что ты делаешь?
— Он оглушен. Если его оставить здесь, через час он замерзнет, погибнет от холода. Я возьму его с собой.
— Осторожно! Это взрослый сокол…
— Он меня не поранит. — Я поднял своего побратима мерлина; он растопырил крылья, спасаясь от холода, и на ощупь напоминал молодую сову. Натянув рукав кожаной куртки на левое запястье, я наклонился, и сокол прыгнул ко мне на руку, яростно вцепившись в рукав когтистыми лапами. Глаза его теперь были полностью открыты, и темный взгляд неприрученной птицы внимательно следил за мной. Однако крылья сокол сложил и теперь сидел неподвижно. Я слышал, как Сердик что-то пробормотал себе под нос, наклонившись, чтобы подобрать мои вещи у подножия скалы, где я устроился обедать. Вдруг он произнес слова, дотоле ни разу не слетавшие с его губ:
— Пора идти, молодой хозяин.
Сокол остался послушно сидеть у меня на запястье, когда я присоединился к обозу моего деда, отъезжавшего домой, в Маридунум.
Птица не делала попыток улететь от меня и когда мы приехали домой. Осмотрев ее, я обнаружил, что падение, последовавшее за атакой на вяхиря, сильно повредило часть маховых перьев; я подлечил крылья, как научил меня Галапас. После этого сокол сидел на груше за моим окном, принимая пищу, которую я давал ему, и не пытался улететь.
Я взял его с собой к Галапасу, когда в очередной раз поехал навестить старика.
Был первый день февраля; накануне ночью мороз спал, и небо разверзлось моросью. День стоял серый, с низкими свинцовыми тучами и злыми порывами ветра, налетавшего вместе с дождем. По всему дворцу шныряли сквозняки, колыхались плотные пологи, которыми слуги затянули дверные проемы, и сами обитатели дворца плотнее кутались в шерстяные плащи и ближе придвигались к жаровням. Мне казалось, что не только февральская непогода, но и серая свинцовая тишина накрыла дворец.
С тех пор как мы возвратились в Маридунум, я почти не виделся с дедом; он часами совещался со своими приближенными, и поговаривали, что, когда он запирался наедине с Камлахом, дело доходило до крика и ссор. Однажды я подошел к дверям в покои матери, но мне сообщили, что она предается молитве и не может принять меня. Я мельком увидел ее сквозь приоткрытую дверь и готов был поклясться, что она рыдала, преклонив колени перед святым образом.
Однако в верхней долине все осталось по-прежнему. Галапас взял сокола, похвалил то, как я потрудился над его крыльями, и посадил птицу на защищенный от ветра уступ возле входа в пещеру, после чего пригласил меня обогреться у огня. Он налил мне мясной похлебки из дымящегося горшка и прежде, чем выслушать мой рассказ, заставил меня поесть. И тогда я поведал ему обо всем, вплоть до ссор во дворце и слез моей матери.
— Это была та самая пещера, Галапас, готов поклясться! Но почему? Там ничего не осталось. И ничего больше не произошло, совсем ничего. Я расспрашивал где мог, а Сердик говорил с рабами, но никто не знает, что обсуждали короли или почему рассорились дед и дядя Камлах. Но Сердик все же смог мне кое-что поведать: за мной следят. Люди Камлаха. Если бы не это, я приехал бы повидаться с тобой раньше. Камлах с Алуном и остальными сегодня уехали, а я сказал, что хочу потренировать сокола на заливных лугах, и отправился к тебе.
Он долго сидел молча, поэтому я нетерпеливо повторил:
— Что происходит, Галапас?
— О твоем видении и пещере, которую ты обнаружил, мне ничего не известно. А относительно переполоха во дворце могу строить предположения. Ты слышал, что у верховного короля остались сыновья от первой жены: Вортимер, Катигерн и юный Пасцентий?
