Николас, поначалу слушавший проповедника с улыбкой, теперь посерьезнел.
– Чудные дела, – сказал он. – Никогда не слышал о том, чтобы жители Империи избрали своим богом Сатану.
– О нет, господин! – откликнулся отец Матей. – Я же говорю – крестьяне слишком глупы. Их умишка не хватит на сознательное свершение такого страшного греха. Им, как и всем прочим, нужен бог. Они не готовы принять Хри… Христа и все еще не могут забыть прежних идолов, даже теперь, когда им открыта их суть. Когда им говорят, что, поклоняясь духам, они поклоняются Сатане, они, конечно, верят. И продолжают поклонение – надо же все-таки хоть кому-то поклоняться! Имперские отряды, которые посылают сюда церковники, жгут идолов, а крестьяне делают новых. У тех, что сделали последними, – рога, раздвоенные хвосты и копыта, в которых они держат вилы. Этот Черный Козел… – проповедник понизил голос до хриплого шепота, – появился совсем недавно. Я даже не предствл… не представляю, как им удалось его сделать – в округе нигде нет деревьев такой величины.
– Сколько ты уже здесь?
– Отец Лансам, чтоб ему на том свете спать на подушке из ежовых игл, послал меня сюда четыре месяца назад. Или три месяца? Или пять… Не помню. Здешнее вино куда как крепче того, что вдова Таннекен подавала к ужину.
– Ты живешь среди язычников так долго и все это время избегал смерти? Чем же ты досадил им?
– Не-э… – рассмеялся проповедник. – Чем я могу им досадить? Я не враг им, они меня уважают. Я же говорю, господин, они не злые люди, просто глупы и невежественны. И шабаш случается только в тринадцатый день месяца, когда сияет полная луна; во все же остальные дни крестьяне заняты тем, чтобы прокормить себя и семью. Здесь, в халийских степях, трудно выжить.
– Я не понимаю тебя, святой отец. Они хотели предать тебя мучительной смерти, а ты говоришь, что они тебя уважают?! Или я стал плохо слышать, или ты просто пьян, проповедник.
Отец Матей вдруг страшно обиделся.
– Я пьян?! Вы, господин, не видели меня пьяным, вот что! Когда по ходатайству отца Лансама меня высылали из Верпена, я был пьян, да. Признаю. Я вынужден был напиться, чтобы обрести смелость сказать Лансаму все, что о нем думаю. Правда, потом выяснилось, что говорил я не с Лансамом, а со статуей Патрика-великомученника, но это неважно… Я пьян? Я сейчас трезв как Пречистая Дева, прости господи… А вот вчера был действительно пьян, еще похуже, чем в день высылки. Надо же – не замкнул меловой круг вокруг своей хижины! Тут-то они меня и достали… Ну, это еще ничего… их бы святой водой отогнать, а я перепутал кувшины и стал поливать их яблочным самогоном…
– О чем ты говоришь?
– О крестьянах. Гагле, Лисии, Вуге, Ставе-старшем, Ставе-младшем, Муне-пучеглазом…
– Разве они демоны, чтобы бояться святой воды и не сметь пересекать мелового круга?
Проповедник опять икнул, проверил бурдюк, оказавшийся совершенно пустым, зевнул, перекрестив рот, и улегся на бок. Николас толкнул его ногой.
– Чего изволит господин? – отозвался отец Матей, не открывая глаз.
– Я говорил тебе о том, что лишь демоны боятся святой воды.
– Демоны боятся, это верно, – подтвердил проповедник и всхрапнул.
Николасу пришлось еще раз толкнуть его.
– Я стар и обессилен… – захныкал отец Матей, отползая подальше. – Оставьте меня в покое, господин. Утром я весь буду к вашим услугам…
– Если участники шабаша – обыкновенные тупые крестьяне, а не демоны, почему ты думаешь, что святая вода испугает их?
– Я не думаю… – пробормотал проповедник. – Я знаю… Им говорили, что те, кто поклоняется духам, поклоняется дьяволу. Те, кто поклоняется дьяволу, суть слуги его. Слуги дьявола боятся святой воды… Они верят. А людская вера творит чудеса… Что же тут непонятного, господин?
Пока Николас обдумывал услышанное, священник успел накрепко заснуть. В сущности, дремучим невеждам, чей разум не в силах постигнуть простых истин, можно вдолбить что угодно. Именно то, чего они не понимают, они легче всего принимают на веру. В этом смысле поведение крестьян было объяснимо. В этих диких степях христианские заповеди о любви и всепрощении еще долго не приживутся. Здесь легче быть зверем, иначе тебя затопчут собственные соседи.
Но Черный Козел…
Он, впитавший в себя яростную силу разнузданной пляски шабаша, ожил. Человеку трудно было бы поверить в это, но Николас это чувствовал, и чувствовал ясно.
Что-то происходило в Империи. Какой-то новый порядок вытеснял привычные правила реальности, и у Николаса вдруг родилось смутное предположение, что перемены каким-то образом связаны с ним самим.
Надо было подробнее расспросить проповедника! Николас снова попытался разбудить отца Матея, но тот лишь мычал, фыркал и неразборчиво бормотал что-то. Только когда Николас отстал от него, проповедник неожиданно поднял голову и отчетливо проговорил:
– Я избавлю народ от дьявольского злоумышления! Я смогу! Если придется пить по бочке в день, я все равно смогу! Мне даже закуски никакой не надо! К черту закуску! О, это будет великий подвиг, господин! Меня кано… кана… канкан… канонизируют!..
Когда священник утих, Николас подвинулся к мальчику. Топорик дышал ровно. Укрыв его мешковиной, Николас смочил ладони ночной росой, обтер ему лицо, присел рядом. Николас плохо помнил последние дни. Все время от того момента, как они покинули Верпен, и до этой ночи слились для него в единую черную ленту, плотно стягивавшую мысли и чувства.
Теперь он был свободен. И только теперь начинал понимать, что это была за странная и страшная болезнь, едва не убившая его. Как он сказал тогда Катлине в последнем с ней разговоре?
«Я обещаю тебе. Когда умрешь ты, умру и я…»
Да, именно так. Никто, кроме Катлины, не смог бы снять это проклятие. Но у мальчика получилось. Словно сама Катлина оттуда, с небес, выбрала этого мальчика Николасу во спасение… Он даже чем-то похож на нее: такое же лицо – тонкий нос, мягкая линия губ… волосы – хоть и растрепанные, короткие, неровно подстриженные, но такие же черные, сильные, густые…
До рассвета было тихо. Солнце, показавшееся на линии горизонта, застало Николаса неподвижно сидящим над открытой шкатулкой.
Бабочка, цилиндр, кольцо, подсвечник и вилка – и снова бабочка. Шесть предметов. Он глядел на них, силясь прочитать в своем мозгу что-то, что, кажется, давно знал, – так давно, что успел забыть…
Топорик проснулся – как очнулся. Резко, сразу. Произошедшее ночью вмиг промелькнуло перед ним так ясно, что он сразу догадался: никакой это был не приснившийся кошмар, а самая настоящая явь. Только теперь, при ярком солнце, даже, наверное, и нестрашная.
