На ваб матёрый не откликался, свои марш-броски из конца в конец охотугодий совершал только ночью, отчего и разбойничал днём. И не оставлял следов ни на пыли и грязи дорог, ни на песочных высыпках — двигался исключительно по мелким ручьям, опасные участки переходил по ветровалу, избегал полей и других открытых мест.
Волка можно было взять, лишь самому обернувшись серым хищником. Конечно, не в прямом смысле обернуться — войти в состояние, когда полностью освобождены от всего земного чувства, способны подниматься над землёй и парить в полёте, очень схожем с полётом летучей мыши, а тело в тот миг по выносливости и крепости становится равным волчьему.
И повиснув у мстящего зверя на хвосте, догнать его, где бы он сейчас ни находился.
Но это значило — ослабить себя перед схваткой, израсходовать тот запас энергии, которого потом не хватит в поединке…
И все-таки он решился.
В тот же день после визита Кудрявого, Ражный спустился к реке неподалёку от базы, чтобы не отвлекали, развёл символический, почти бездымный костерок, лёг к нему ногами, а головой к воде и пролежал так часа два, заворожённо глядя на космы вихрящихся струй, отвлёкся, постепенно успокоился и, поддерживая в себе это умиротворённое, даже сонливое состояние, медленно собрался и на малой скорости порулил в дачную деревню.
Жена фермера стояла у магазина, ревела и торговала мясом, благо что покупателей летом было порядочно и цена совсем бросовая, хотя фермер успел перехватить ещё тёплым бычкам горло и спустить кровь. Сам же он сейчас валялся пьяным в кормушке, и оставленный в загоне молодняк ревел от голода.
Из дачников здесь был всего один знакомый — Прокофьев, приезжавший к нему на охоту, — интеллигентный обнищавший старик, родственник знаменитого композитора, запасающий себе и своему псу корм на зиму. Сам в основном питался овощами, однако огромная немецкая овчарка Люта не выдю-живала на морковке и картошке, требовала мяса, и старик занимался его заготовкой с началом охотничьего сезона на лосей. Он запрягал собаку в велосипед, если по чернотропу, или становился на лыжи, когда был снег, и ехал на буксире к Ражному на базу: эта зверюга отличалась хорошими ездовыми качествами, приученная с детства. Охотника из Прокофьева так до старости и не получилось, но он старательно отрабатывал свой кусок лосятины, а главное — требуху и головы от лосей, хватаясь за любое дело, вплоть до мытья полов в гостинице. Невероятно щепетильный, подарков он не принимал, и тем более, подачек, и тогда Ражный придумал форму, как помочь старику: после нападения Кудеяра брал Люту для охраны базы, когда уезжал надолго. Звонил через сельсовет старику, тот выводил овчарку со двора, спускал с поводка и говорил:
— Люта, иди служить.
Через час-полтора собака уже сидела возле крыльца дома Ражного и чуть ли не сама пристёгивалась к цепи. Возвратившись на базу после отлучки, Ражный привязывал ей на спину кус мороженого мяса и благодарил за службу.
Сейчас он заехал к Прокофьеву и попросил истопить нежаркую баню. Хозяин уже был наслышан о последних событиях и лишних вопросов не задавал, чутко уловив особое состояние покоя неожиданного гостя.
Ражный сам заварил щёлок на горячей золе, раскаливая в банной печи округлые камни, и после этого снял деревянное ложе с карабина, тщательно отмыл все металлические детали, собрал его и, не присоединяя приклада, зарядил. И эту железную клюку завернул в чистую тряпку. Потом стал мыться сам, без мыла, одним щёлоком, прислушиваясь к собственным чувствам. Перед выездом он ничего не ел и все-таки, повинуясь внутреннему позыву, промыл желудок, дважды выпив по трехлитровой банке речной воды. После бани переоделся в белое солдатское бельё, повязал голову куском чистой тряпки, на такую же тряпку, скрутив её верёвкой, повесил на пояс пустую солдатскую фляжку, а ноги оставил босыми.
— Вы как на смерть собрались, — невесело пошутил старик.
— На смерть — в белых тапочках, — проворчал он.
— Ну, ни пуха ни пера.
— К черту, — уходя в сумерки белым привидением, бросил Ражный.
Волчий след он взял с места, где пал последний подрезанный бычок. След был не реальный, относительный, ибо на стриженной скотом траве своих настоящих следов зверь не оставил. Стараясь не расплескать упокоенную и усмирённую душу, он лёг приблизительно на то место, куда матёрый отскочил, свалив телка на землю. Лёг сначала на живот, раскинув руки, затем перевернулся на спину, закрыл глаза и полностью расслабил все мышцы, будто отдыхал перед решающим поединком. Справиться с телом было легче всего — труднее освободить голову от всяческих мыслей, уловить момент — короткий, длящийся всего несколько секунд, когда не думается ни о чем и сознание становится отмытым и стерильным, как белый речной песок.
Лежал, слушал себя, как врач, прикладывая трубку к частям тела и внутренним органам. Что-то мешало, ритмично прокалывало сознание вместе с биением крови. Он мысленно и как бы со стороны ещё раз осмотрел себя и обнаружил причину назойливых сигналов — детородные органы. Вялой рукой поправил их положение, усмирил самую сильную часть существа.
И уловил момент полной прострации, когда подступала лёгкая, полупрозрачная дрёма. Был великий соблазн продлить мгновение, и у него это не раз получалось, но сейчас следовало вновь включить сознание единственной фразой-мыслью:
— Я — волк.
Но не удерживать её более в голове — загнать в позвоночник и отныне думать только им. Чувствовать позвоночником, видеть и слышать…
Это был древний способ внутреннего перевоплощения, незрячими, суеверными людьми называемый — оборотничество. Скудоумие, беспамятство и закономерный поэтому страх перед тем, что нельзя пощупать рукой или увидеть глазами, создали вокруг такого явления ореол колдовства, нечистых чар, и под мусором предрассудков позвоночный столб вместе с его мозгом превратился в бытовую конструкцию, костяную форму, позволяющую человеку лишь прямо ходить, носить голову и страдать от радикулита. Все остальное, считалось, от лукавого…
Если так, то все человечество произошло от лукавых: в далёком прошлом люди без всякого напряжения переходили в подобное состояние, ибо созданы были по образу и подобию Божьему и тогда ещё не только знали, но и чувствовали это.
Отец Ражного называл это состояние «волчья прыть», а парение чувств — «полётом нетопыря»: летучая мышь передвигалась в пространстве, находясь в особом поле восприятия мира, когда он весь состоит не из привычных вещей и предметов, а из полей, излучаемых живой и мёртвой материей. Все сущее на земле оставляло не только следы в виде отпечатков подошв, лап и копыт, не только обронённую шерстин-ку, перо или экскременты, но и другую их ипостась, чем-то напоминающую инверсионную дорожку, оставляемую самолётом в небе. И если там видимый след был результатом выброса тепла и газа в атмосферу — вещей зримых и понятных человеку, то здесь все связывалось с существованием невидимых и неощутимых, как радиация, энергий.
