— Свояк свояка видит издалека, — зловеще усмехнулся полукровка. — И как только земля таких носит? Кто вас плодит, уродцев?
— Будь добр, повежливее, — спокойно сказал Геральт. — Твоя матушка, как вижу, достаточно часто бродила по лесу в одиночку, так что у тебя есть причина призадуматься над собственным происхождением.
— Возможно, — ответил полуэльф, не переставая усмехаться. — Но я, по крайней мере, знал свою мать. А вот ты, ведьмак, не можешь этим похвалиться.
Геральт чуточку побледнел и стиснул зубы. Ногорн, заметивший это, громко рассмеялся.
— Ну, братец, уж такого-то оскорбления ты не можешь спустить. Кажется, за спиной у тебя меч торчит? Ну так как? Выйдете с Киврилом во двор? Вечер — скукотища.
Ведьмак не ответил.
— Засранный трус, — фыркнул Тавик.
— Он вроде што-то говорил о матери Киврила? — спокойно продолжал Ногорн, опершись подбородком на сплетенные пальцы. — Што-то страшно оскорбительное, если я верно понял. Мол, распутничала или как-то так. Эй, Десятка, неужто ты сможешь слушать, как какой-то бродяга оскорбляет матушку твоего друга? Матушка, мать ее так, дело святое!
Десятка охотно поднялся, отстегнул меч, кинул на стол. Выпятил грудь, поправил ощетинившиеся серебряными шипами щитки на предплечьях, сплюнул и сделал шаг вперед.
— Если ты сумлеваешься, — сказал Ногорн, — поясню: Десятка вызывает тебя на кулашный бой. Я сказал, што тебя отседова вынесут. Освободите-ка место.
Десятка приблизился, поднимая кулаки. Геральт положил руку на рукоять меча.
— Осторожнее, — сказал он. — Еще шаг — и тебе придется искать свою руку на полу.
Ногорн и Тавик вскочили, хватаясь за мечи. Молчаливые близнецы вытянули свои. Десятка попятился. Не пошевелился лишь Киврил.
— Что здесь происходит, черт побери! Нельзя на минуту одних оставить?
Геральт очень медленно обернулся и встретился взглядом с глазами цвета морской волны.
Она была почти одного с ним роста. Соломенные волосы были подстрижены неровно, немного ниже ушей. Она стояла, опираясь одной рукой о дверь, в облегающем бархатном кафтанчике, перетянутом нарядным поясом. Юбка была неровной, асимметричной — с левой стороны доходила до лодыжки, а с правой приоткрывала крепкое бедро над голенищем высокого сапога из лосиной кожи. На левом боку висел меч, на правом — кинжал с большим рубином в оголовье.
— Онемели?
— Это ведьмак, — буркнул Ногорн.
— Ну и что?
— Он хотел говорить с тобой.
— Ну и что?
— Это колдун, — прогудел Десятка.
— Спокойно, парни, — сказала девушка. — Он хочет со мной говорить, это не преступление. Продолжайте свои дела. И без скандалов. Завтра торговый день. Думаю, вы не хотите, чтобы ваши фокусы испортили ярмарку — столь важное событие в жизни этого милого городка?
В наступившей тишине послышался тихий противный смешок. Смеялся Киврил, все еще небрежно развалившийся на лавке.
— Да ну тебя, Ренфри, — выдавил метис. — Важное… событие!
— Заткнись, Киврил! Немедленно.
Киврил перестал смеяться. Немедленно. Геральт не удивился. В голосе Ренфри прозвучало нечто очень странное. Нечто такое, что ассоциировалось с красным отблеском пожара на клинках, стонами убиваемых, ржанием коней и запахом крови. Видимо, у остальных тоже возникли подобные ассоциации, потому что бледность покрыла даже загорелую харю Тавика.
— Ну, белоголовый, — прервала тишину Ренфри. — Выйдем в большую залу, присоединимся к войту, с которым ты сюда пришел. Он, верно, тоже хочет со мной потолковать.
Кальдемейн, ожидавший у стойки, увидев их, прервал тихую беседу с трактирщиком, выпрямился, скрестил руки на груди.
— Послушайте, мазель, — твердо сказал он, не тратя времени на обмен ненужными учтивостями. — Я знаю от этого вот ведьмака из Ривии, что привело вас в Блавикен. Похоже, вы в обиде на нашего колдуна.
— Возможно. Ну и что? — тихо спросила Ренфри, тоже не очень-то учтиво.
— А то, что на такие обиды есть городские или кастелянские суды. Кто у нас, на Лукоморье, собирается мстить за обиду железом, тот считается самым обыкновенным разбойником. А еще то, что либо завтра поутру вы вымететесь из Блавикена вместе со своей черной компашкой, либо я вас упрячу в яму, пре… как это называется, Геральт?
— Превентивно.
— Именно. Вы поняли, мазель?
Ренфри сунула руку в мешочек на поясе, достала сложенный в несколько раз пергамент.
— Прочтите, войт, если грамотный. И больше не называйте меня мазелью.
Кальдемейн взял пергамент, читал долго, потом молча подал Геральту.
— «Моим комесам, вассалам и свободным подданным, — прочитал ведьмак вслух. — Всех и каждого извещаю, поелику Ренфри, крейгенская княжна, пребывает на нашей службе и мила нам, то гнев наш падет на голову тому, кто ей чинить припятствия вознамерится. Аудоен, король…» Слово «препятствия» пишется через «е». Но печать, похоже, подлинная.
— Потому что подлинная и есть, — сказала Ренфри, вырывая у него пергамент. — Поставил ее Аудоен, ваш милостивый государь. Потому не советую чинить мне препятствия. Независимо от того, как это пишется, последствия для вас могут быть печальными. Не удастся вам, уважаемый войт, упрятать меня в яму. И не называйте меня мазелью. Я не нарушила ни одного закона. Пока что.
— Если нарушишь хоть на пядь, — Кальдемейн выглядел так, словно собирался сплюнуть, — брошу в яму разом с твоим пергаментом. Клянусь всеми богами, мазель. Пошли, Геральт.
— А с тобой, ведьмак, — Ренфри коснулась руки Геральта, — еще пару слов.
— Не опоздай на ужин, — бросил войт через плечо. — Иначе Либуше обозлится.
— Не опоздаю.
Геральт оперся о стойку. Поигрывая медальоном с волчьей мордой, висящим на шее, он смотрел в зелено-голубые глаза девушки.
— Я слышала о тебе, — сказала она. — Ты — Геральт из Ривии, белоголовый ведьмак. Стрегобор — твой друг?
— Нет.
— Это упрощает дело.
— Не думаю. Я не намерен оставаться в стороне.
Ренфри прищурилась.
— Стрегобор завтра умрет, — проговорила она тихо, отбрасывая со лба прядку неровно подстриженных волос. — Зло было бы меньше, если б умер только он.
— Если, а вернее, прежде чем Стрегобор умрет, умрут еще несколько человек. Другой возможности я не вижу.
— Скромно сказано — несколько.
— Чтоб меня напугать, требуется нечто большее, чем слова, Сорокопутка.
— Не называй меня Сорокопуткой, не люблю. Дело в том, что я вижу другие возможности. Стоило бы их обсудить, но, что делать, Либуше ждет. Она хоть ничего, эта Либуше?
— Это все, что ты имела мне сказать?
