Она обняла за плечи Голубя, и мальчик ласково прижался к ней. Он был вполне доволен новой жизнью и играл с младшими детьми капитана, словно со своими братьями и сестрами. Киннитан надвинула капюшон на самый нос, как она делала всегда, проходя по ближайшим к дому Дорсы улицам. Среди жителей этих улиц было немало уроженцев Ксиса, и многие из них служили моряками и несколько раз за год пересекали Остеанское море. Подходя к дому, она с удивлением отметила, что там царит непривычная тишина. До нее доносились жизнерадостные голоса младших детей капитана, однако никто не визжал и не орал во все горло.
Теодора, сидевшая у стола, скользнула по вошедшей Киннитан неприветливым взглядом. С утра, едва проснувшись, она сразу принималась за выпивку, и это было одной из причин, гнавших Киннитан прочь из дому. Судя по кувшину и стакану на столе, а также по мутным глазам и багровому лицу хозяйки дома, в отсутствие Киннитан она предавалась своему излюбленному занятию.
«А ведь когда-то эта женщина была красавицей, — подумала Киннитан. — Иначе ей не удалось бы обворожить капитана, который наверняка считался в Онир-Сотерос одним из самых завидных женихов».
Супруга капитана до сих пор оставалась стройной, но ее лицо стало морщинистым, как печеное яблоко, а пальцы распухли — как видно, от тяжелой работы, хотя Киннитан редко заставала ее за хозяйственными хлопотами.
— Он тебя ждет. — Теодора махнула рукой в сторону спальни, и на губах ее мелькнула кислая улыбка. — Дорса. Он хочет тебя увидеть.
— Что?
На мгновение Киннитан охватила растерянность. Ей пришла в голову дикая мысль — Теодора хочет сделать ее любовницей своего супруга. Но в следующее мгновение она догадалась, что в маленьком тесном доме спальня — самое подходящее место для разговора, не предназначенного для посторонних ушей. Дорса порой приглашал туда матросов, чтобы поговорить с ними о корабельных делах и об изгнании из Ксиса, которое предстояло всей команде.
По спине Киннитан пробежал неприятный холодок. Предстоящий разговор не сулил ей ничего хорошего. Наверняка сбудутся наихудшие ее опасения: Аксамис Дорса, удрученный необходимостью кормить двух чужих человек, потребует, чтобы Киннитан стала женой юного Никоса. Тогда она перестанет быть обузой — ведь на нее взвалят кучу домашних дел. Киннитан не сомневалась в том, что идея принадлежит Теодоре. Если ее подозрения верны и у капитана есть еще одна семья в Ксисе, то он выполнит все желания своей здешней супруги, чтобы сохранить мир в Иеросоле. Едва Киннитан подумала об этом, сердце у нее упало.
— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Киннитан, закрывая за собой обшарпанную дверь.
В комнате было темно, лишь на тяжелом корабельном сундуке горела масляная лампа. От ее пламени по стенам ходили такие причудливые тени, что Киннитан с трудом подавила желание вскрикнуть. Ей показалось, что она вошла в клетку с дикими животными.
Капитан поднял голову. Его лицо, обычно жесткое и решительное, непривычно обмякло, словно лишилось костей. Подбородок упирался в грудь, глаз было почти не видно за кустистыми бровями.
— Сегодня мне… довелось поговорить… с людьми, только что прибывшими из Ксиса, — медленно, словно нехотя, произнес Дорса.
Киннитан по-прежнему стояла у дверей, однако она уловила запах вина, распространяемый дыханием капитана.
— Почему ты не сказала мне, кто ты такая?
Внутри у Киннитан все сжалось.
— Я никогда не лгала вам, — отчеканила она, прекрасно сознавая, что эти слова — всего лишь очередная ложь.
Она вспомнила рассказ о священных пчелах: одна из них умирает в Улье всякий раз, когда кто-то из послушниц грешит против истины, хотя бы только в мыслях.
«Если это правда, то я обрекла на смерть половину несчастных пчел, — подумала Киннитан. — В последнее время я только тем и занимаюсь, что лгу и изворачиваюсь. Ради спасения собственной жизни».
— Ты рассказала мне не все. Я знал, что ты… — Капитан многозначительно понизил голос. — Я знал, что ты любовница Джеддина. Но я и думать не думал…
— Я никогда не была любовницей Джеддина, — отрезала она. Ее гнев оказался сильнее страха. — Да, он хотел меня, но не добился своего! Я не принадлежала ему, как не принадлежала ни одному мужчине на свете!
— Это ничего не меняет, — проронил Дорса.
Однако Киннитан заметила, что ее признание изрядно его удивило.
— Меня больше волнует другое, — продолжал капитан. — Сегодня я узнал, что ты бежала из обители Уединения, куда тебя поместил сам автарк.
— Это правда, — переведя дыхание, кивнула Киннитан. — Мне предстояло провести жизнь в заточении или попасть в руки Мокори-душительницы. Но клянусь тебе, я не сделала ничего дурного.
Дорса, покачиваясь, поднялся на ноги.
— Не сделала ничего дурного? — взревел он. — Да ты меня без ножа зарезала!
— Вам нечего опасаться, капитан Дорса. Вы не совершили никакого преступления и без труда сможете это доказать. Вы приняли на борт корабля некую молодую особу, выполняя приказ хозяина. О том, что вши хозяин запятнал себя государственной изменой, вы не имели понятия. И разумеется, знать не знали, кто на самом деле эта молодая особа…
Киннитан осеклась, потому что капитан сделал несколько неуверенных шагов и навис над ней, как надломленное дерево, готовое обрушиться.
— Значит, мне нечего опасаться? — рявкнул он. — Клянусь огненными яйцами Нушаша, автарку плевать, знал я или нет, кто ты такая! Вряд ли он скажет своим палачам: «Знаете, ребята, этот малый не ведал, что натворил. Давайте отпустим его восвояси». Ты погубила меня, дрянь! Бессердечная сука! Из-за тебя, наглая потаскуха…
Капитан пошатнулся, схватил руку Киннитан выше локтя и сжал ее, точно клещами.
— Не смейте называть меня так! — воскликнула Киннитан. — Нушаш свидетель: когда меня забрали из Улья, я была девственницей. Джеддин пришел в обитель Уединения, куда меня заточили, и клялся мне в любви. Наверное, он лишился рассудка, но моей вины в том нет.
Дорса занес свободную руку, словно для удара, и тут же бессильно опустил ее. Разжав хватку, он рухнул на стул.
— Хорошую свинью подложил мне этот сукин сын Джеддин! — процедил он. — Да что там, он меня просто убил. Выстрели он из мушкета прямо мне в башку, не мог бы убить меня вернее.
Капитан вновь устремил на Киннитан взгляд покрасневших глаз, затуманенных вином.
— Убирайся. Убирайся из моего дома и забирай с собой этого убогого мальца. Мне наплевать, куда ты пойдешь и что будешь делать. Я не желаю больше слышать твоего имени. Да только, боюсь, мне придется его услышать — от людей автарка, когда они придут, чтобы отправить меня на казнь, а мою жену и детей — в рабство. Что я могу? Сказать им, что я ни в чем не виноват? Так они мне и поверят!
