Я проверил каждого из отъезжающих мужчин, но Джесса среди них не нашел. А выдать себя за другого очень нелегко, если веса в тебе четыреста фунтов, на одном глазу черная повязка, а зубы сплошь железные.
Обнаружил я его несколько дней спустя, в пещере на склоне горы. Он по-прежнему носил сержантскую форму. Я подождал, пока он отправится за хворостом, и удивил, выйдя навстречу из пещеры, когда он вернулся.
— Привет, Джесс. — Я направил на него глушак.
— Или стреляй, или прочь с дороги, — пробурчал он, не замедляя шага. — У меня полно дел.
— Заткнись и послушай меня. За твою голову назначено вознаграждение в миллион кредиток. Я делаю тебе то же предложение, что и всем, на кого охотился: заплати мне миллион, и можешь уйти отсюда, как свободный человек.
— Хорош слуга закона, — фыркнул он.
— Я не слуга закона, — ответил я. — Считай меня независимым подрядчиком. Я верен только тому, кто платит.
— Миллиона у меня нет, — ответил Чокнутый Джесс. — А если бы и был, я бы тебе все равно не заплатил.
— Ты потратил все деньги, полученные за убийства всех этих мужчин и женщин?
— Никто мне ничего не платил. Мне нравится убивать людей.
— Понятно. — Я огляделся. — Сообщников у тебя тут нет?
— Ты про этих трясущихся от страха перебежчиков?
— Ты говоришь про всех дезертиров в целом или только про тех, кто тебе не нравится?
— Мне они все не нравятся.
— А как насчет женщины?
— Мне они ни к чему. И потом, их всех давным-давно отправили домой.
— Я про пелопоннесов.
— Я ненавижу насекомых! — взорвался он. — А особенно ненавижу насекомых, которые выглядят, как женщины!
В таких вот разговорах мы провели полчаса, по истечении которых я так и не узнал, что же ему нравится. Он ненавидел мужчин, ненавидел женщин, ненавидел детей, армию, государство, инопланетян. Терпеть не мог собак, кошек, птиц.
Я предложил ему выпить, пытаясь определиться, как мне поступить: убить на месте или взять с собой, чтобы он пошел под суд. Он глотнул, выплюнул, отшвырнул фляжку.
— Я ненавижу пойло!
— Это настоящий сигнианский коньяк!
— Что ты понимаешь в коньяках, говнюк?
Дилемма передо мной стояла серьезная. Пристрелить и везти тело через треть галактики, когда от него уже воняло. С другой стороны, оставить в живых и всю дорогу его слушать, а я понимал, что больше чем на час меня не хватит, и я все равно его убью.
Но, к счастью, меня осенило.
Я поднялся, нацелив на него глушак, велел войти в пещеру.
— Прощай, Джесс.
Он недоверчиво таращился на меня.
— Я большую часть жизни был охотником за головами. Имел дело со всяким отребьем. И должен тебе сказать, более мерзкого типа, чем ты, мне встречать не доводилось.
— Ты не собираешься меня убивать? — спросил он.
— Нет.
— И не возьмешь с собой?
— Нет.
— Почему нет?
— Потому что я пришел к заключению, что не будет для тебя худшего наказания, чем оставить на планете, населенной гигантскими насекомыми, которые любят тебя не больше, чем ты — их. Прежде чем улететь, я расскажу им, где тебя найти, объясню, насколько ты опасен, чтобы никто не появлялся поблизости в одиночку и без оружия.
— Ты не можешь этого сделать! — заревел он. — А как же твое вознаграждение?
— Я решил, что самое лучшее мое вознаграждение — воспоминания о том, где тебе придется торчать до конца своих дней, — ответил я.
И отбыл.
* * *
— Люблю я истории о смерти и резне! — воскликнул преподобный Билли Карма. — Они такие религиозные, если вы понимаете, о чем я.
— Ты хоть вернулся, чтобы узнать, что стало с Чокнутым Джессом? — спросил Макс.
Могильщик покачал головой.
— Насколько я знаю, он все еще там, живет на фруктах и ягодах, иногда съедает червя, чтобы пополнить запасы белка. — Он улыбнулся, такое случалось с ним не чаще, чем раз в месяц. — Во всяком случае, я на это надеюсь.
— Просто удивительно, что вы трое участвовали в этой войне и ни разу не встретились, — заметил Бард.
— Я не участвовал, — напомнил Могильщик. — Прилетел туда, когда война уже закончилась.
— А сколько она длилась от начала и до конца? — спросил Бард.
— Чертовски долго, — ответил Макс. — Хотелось бы мне добраться до тех, кто решил, что ее надо начинать. — Он задумался. — Едва ли идея принадлежала генералу Байглоу. Он хотел вырваться оттуда больше других.
— Кто знает? — пожал плечами Маленький Майк. — Но, с другой стороны, уже тысячи лет так повелось: одни придумывают войны, а потом отправляют других сражаться на них.
— Вот тут возникает интересный вопрос, — вставил Никодемий Мейфлауэр.
— Да? — вскинул брови Маленький Майк. — И что это за вопрос?
— Кто придумал самую первую войну?
— Черт, да кто вообще что придумал? — воскликнул Катастрофа Бейкер. — Нет никакой возможности это узнать. Скорее всего какой-нибудь пещерный человек с дубиной.
— Это не совсем так, — поправил его Бард. — О большинстве изобретений имеются подробные сведения. Все задокументировано.
— Правда?
— Абсолютно. Не верь мне на слово. Спроси Эйнштейна.
— Спросить его? — повторил Бейкер. — Да я понятия не имею, как дать ему знать о моем присутствии. Разве что воткнуть в него булавку.
— Просто задай вопрос. — Большой Рыжий достал из кармана компьютер. — Я его передам.
— Я не представляю себе, о чем спрашивать, — пробурчал Бейкер, на пару секунд задумался. — Пусть расскажет нам о некоторых самых важных изобретениях.
Большой Рыжий прошептал вопрос компьютеру, постучал по экрану. Мгновением позже зажужжал компьютер Эйнштейна и начал печатать ответ.
— Ну? — спросил Бейкер у Большого Рыжего, всматривающегося в экран.
— Домариец по имени Каббис Коба изобрел процесс поедания пищи три миллиарда двадцать семь лет тому назад, в воскресенье утром, в четверть десятого, — озвучил текст Большой Рыжий. — Процесс получил очень широкое распространение, потому что раньше люди не знали, что делать со ртами все то время, когда они не разговаривали, и быстро перекинулся на другие планеты. — Он помолчал, глядя на маленький экран. — Вот еще одно. Моисей не только привел свой народ из рабства к Земле Обетованной, но и изобрел первый десерт. Насчет рецепта у Эйнштейна есть сомнения, но вроде бы в его состав входили инжир, мед и взбитые сливки.
— Ничего глупее за всю свою жизнь я не слышал, — фыркнул Бейкер. — Хотя чего только не наслушаешься в барах.
— Наверное, ты не прав, — заметил Аргиль. — Если человечество не систематизирует свою историю, сие не означает, что остальные тоже этим не занимаются.
— О какой истории ты ведешь речь? — пренебрежительно спросил Бейкер.
