Мы, дирги, мало пострадали от этого: нам не нужно было так много питаться. Пострадал лишь наш дом, который стал форменным приютом странников. Правда, терять этой развалине было особенно нечего — в тридцатые годы нам все равно пришлось бы его покинуть.
Нет, мы не брали ни с кого из этих людей нашей традиционной дани — даже предлагаемой добровольно. Моим мужчинам хватало самоубийц, желающих уйти не таким традиционным способом, как большинство народа. Подсчитано, что количество суицидов повысилось с четырнадцати всего лишь до семнадцати случаев на сто тысяч жителей: по-видимому, в этом снова была наша заслуга, не знаю точно. Голода я не испытывала — со мной щедро делились все родичи, кроме Хьяра и Трюггви, которые зациклились друг на друге. А в остальном — куда больше статистики меня увлекала репродуктивная медицина, и интерес к ней рос от года к году.
За бурными событиями этих лет как-то забылось, что мне не дали возможности пройти инициацию по всем правилам. Зачёлся тот ритуальный обмен кровью, что произошёл у нас с маман Эти и, по всей видимости, укоротил её горькие дни на неделю-другую, а то и на месяц.
В чём была неявная суть дела? Возможность родить маленького дирга связана не только с человеческим генным материалом. Когда дирги обмениваются ихором во время полового акта или просто чтобы выказать дружеское расположение, это также является неким подспорьем делу продолжения рода.
А теперь представьте, когда, как и с какой вероятностью сие происходит. Если соединяются наши мужчины, кровь получают они оба. Это если и не срабатывает сразу (а не срабатывает так почти никогда), то вносит немалую лепту в будущее семьи. В союзе мужчины и женщины подобное излияние его в неё практически бесполезно, но теоретически может поднять древнюю волну и выявить прежний геном. (Этим бредит теперь моя Синдри.) Что до женщин — акт взаимной передачи ихора «изо рта в рот» с прикусыванием своего языка скорее символичен. Это, простите, для любителей небольшого мазохизма и не может привести к зачатию ребёнка даже в самых дерзких мечтах.
А я понимаете ли, мечтала о дитяти.
Вернёмся к нашим стриженым баранам. Застой в американских делах тянулся до тридцать третьего года, когда сухой закон благополучно потонул в водах общественного мнения. Самый последний, уже мизерный удар нанёс ему новый президент, Рузвельт Второй, на одной из официальных вечеринок пошутив: «А теперь неплохо бы выпить пива». После этого жажду проявила вся страна. В горячительных цехах сразу появились рабочие места, деньги зашевелились и начали выбираться из карманов, касс и сейфов, где чуть было не умерли от бездействия, и тотчас же начали резво плодиться. Как пошутил один прославленный экономист по фамилии Мизес: «Государство — это единственный институт, который может взять ценный материал — например, бумагу — и при помощи типографской краски сделать его никуда не годным».
И что ему, то есть государству, оставалось делать, когда чистое золото стало под запретом? Президент сразу же изъял его из частных коллекций и определил за решетку Форта Нокс. Что-то в этом роде. Наблюдатели, комментируя поворот задом через плечо, отмечали, что, если бы в начале 1933 года по улице шли два человека — один с золотой монетой в кошельке, а другой — с бутылкой виски в кармане, то человек с монетой считался бы добропорядочным гражданином, а человек с бутылкой — преступником. Через год роли поменялись кардинально.
Чудеса творились на каждом шагу. Кто может теперь предугадать, что будет завтра, вздыхали обыватели.
Завтра была война.
Проявите терпение и уделите еще чуточку внимания политике, прошу вас. Так надо.
Седьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года в «Жемчужной Гавани», находящейся на острове Оаху в цепочке Гавайских островов, был потоплен практически весь американский линейный флот. Сделали это японцы, но параллель к неким событиям в Бретани мог проследить любой желающий. Семилетняя война и Киберон, Гибель французских кораблей.
Далеко не уверена, что французы получили большую выгоду от своего поражения, но начиная с Пёрл-Харбора Америка неуклонно наращивала производство, копила деньги и богатела. Невеликая цена за пролитие золотого дождя на ее пашни и нивы — восемь линкоров, двести самолётов и две тысячи двести человек убитыми со стороны американцев.
И Хиросима и Нагасаки с японской стороны.
И, помимо всего, такая на фоне всего этого мелочь, как депортация американских японцев по примеру Советской России и стараниями некоего Гарольда Икеса, министра, который несколькими годами раньше набил руку на трудовых лагерях для безработных. В ход пошла давно отработанная схема.
Колдовство иногда соединяет такие далёкие друг от друга вещи и проводит столь необычные и далеко ведущие аналогии!
…Я встретила её, ну скажем, в Вайоминге. Подойдет любой штат в глубине страны. Маннами Комитану. Натурализованная японка, получила американское гражданство в тысяча девятьсот тридцать девятом. Ее семья была одной из тех, что умеют долбить каплей камень. Не благородные, вовсе нет, если не считать верным утверждение, что с ликвидацией этого благородного сословия в эпоху Мэйдзи самураями стало всё население страны. Они поселились в штате Калифорния и работали на сахарных плантациях, как чёрные рабы, но постепенно, шажок за шажком, в течение ста лет натурализовались, отреклись от веры отцов во имя протестантизма, выучили имена всех американских президентов, приобрели собственность и стали наиболее лояльными изо всех граждан Великого Плавильного Котла.
Их по-прежнему обзывали джапами, нередко заключали объявления о найме словами «Японцев просят не беспокоиться», но их жизнь, можно сказать, наладилась.
Пока они не сделались крайними.
В тысяча девятьсот сорок втором году сто двадцать тысяч этнических японцев обоих полов и всех возрастов заставили бросить на произвол местных властей или продать по дешевке дома и имущество, оставив себе лишь столько, сколько можно унести в одной руке, и загнали в огражденные лагеря.
Нет, как говорила она, обращаются с ними пристойно: семей стараются не разделять, неплохо кормят, дают возможность подзаработать на шитье солдатского обмундирования. Иногда кое-кого выпускают за ворота, если есть такая необходимость, и даже без охраны.
— Визит к врачу, — я кивнула. Это было совсем неплохим поводом.
Никто из них не бунтовал. Не пытался вырваться из тюрьмы, куда их посадили просто на всякий случай. Кое-кто пытался доказать незаконность действий правительства Рузвельта — по официальным каналам — и, разумеется. проиграл дело. Мужчин, кажется, больше всего удручало, что им не позволили воевать и уволили из армии: сейчас дело изменилось к лучшему, кое-кто вернулся или был призван впервые, но их семьи остались здесь в качестве заложников.
