По его знаку горца снова подняли на ноги. Берен, преодолев слабость, поднял голову, вытер рот о плечо и улыбнулся. Второй затрещиной майя точно снесет ему голову, и на этом все мытарства закончатся.
Он искал подходяще слово, обидное, как спица в зад, но не находил.
— Итак, Берен, парень, простой, как полено, храбрый, но недалекий… Преданный сюзерену до самоотречения… Влюбленный до беспамятства… Я долго думал, что сделаю с тобой. Чтобы при воспоминании об этом у всех кровь стыла в жилах, а ты в крике сорвал глотку.
— Вели кому-то вроде Тхуринэйтель затрахать меня до смерти. Клянусь, буду орать как резаный.
— Твое пещерное остроумие меня не волнует, горец. — Майя разжал кулак и отошел. — Ты не произведешь впечатления ни на кого здесь, никто не донесет до твоих пастухов весть о том, с каким достоинством, и в каких мучениях погиб сын Барахира. Хотя ты сам понимаешь, что какое тут, к собакам, достоинство. Так что ты не старайся, тебе не для кого собирать душевные силы. Ни для друзей, ни для врагов. У твоей смерти не будет свидетелей. Вообще.
— Что, и ты не придешь полюбоваться?
— Нет. Думаю, что я буду очень занят, если не смогу купить покой за шкуру Фелагунда — твоя стоит слишком дешево.
Берен оказался сбит с толку.
— А кто сказал тебе, что Финрод мертв? — с морозной усмешкой произнес Саурон. — Не всем верь, горец, ты же не вчера родился. Хотя, скорее всего, ваши друзья наплевали и на Финрода. Сбросили со счетов по разряду необходимых жертв. Они пересекут Топи, начнут штурм — и здесь погибнут все, до последнего. Кроме меня — я, понимаешь ли, бессмертен.
— Я об этом жалею больше твоего, Тху.
Все хладнокровие Гортхаура исчезло как по волшебству: рука снова сжалась в кулак, кулак влетел горцу под дых. «Саурон» и «Гортхаур» ему хоть как-то льстили, но в «Тху», «вонючке» — не было и намека на почтительность. Удар был таким, что оркам пришлось отступить на шаг назад. Потом Гортхаур схватил Берена за волосы и дернул вверх, заставляя выпрямиться.
— Ты об этом еще больше пожалеешь… Нет, но скажи, зачем? Зачем?!!! У тебя было бы все — власть, сила, свобода! Ты бы стал первым Королем среди людей! Чего ради ты все это предал? Чего ради ты послал все псу под хвост? Ради этой эльфийской юбки? Так ты получил бы свою девку! Ты мог бы взять ее лишь мечом, потому что даже с Сильмариллом Тингол не отдал бы ее тебе, как ты не отдал бы дочь за трэля! Ты для нее был игрушкой, минутной прихотью, неутомимым в постели жеребцом, каких не водится среди этих полуевнухов-эльфов! Она забыла тебя на следующий день после твоего ухода из Дориата! Берен, ты глупец, ты просрал свой единственный шанс! Почему?
— Саурон, ты не поймешь, — простонал Берен. — Болдог понимал, а ты не поймешь.
— Вот как? И чего же я не пойму?
— Ты родился не от плоти и крови. Будь ты хоть орком, будь у тебя хоть какая-то мать, понял бы. А так — нет. Делай что собирался. Скоро я буду свободен, а ты когда-нибудь захочешь подохнуть — и не сможешь.
Он думал, что Гортхаур снова ударит, но ошибся. Саурон сгреб его за грудки и, встряхнув, посмотрел в глаза. Смотрел своим знаменитым взглядом — и опять холодные порывы запредельного ужаса рвали сознание человека в куски.
— Ты так в этом уверен? — пропел Гортхаур. — Ты так уверен в том, что достиг успеха и жертвы не напрасны? Глупец! Я могу потерять Дортонион, потерять этот замок — легко, ибо эта потеря временная. Силы нолдор и эдайн тают год от года, а наши — растут. И там, на Востоке, все больше и больше прислушиваются к голосу с Севера, а о вас никто даже не знает! Эта мышиная возня в Белерианде занимает Айанто и меня лишь постольку, поскольку нолдор болтаются слишком близко от Аст-Ахэ и все время путаются под ногами. Там, за Синими Горами, лежат огромные земли, и эти земли — наши. Вы, Три Племени — всего лишь жалкая горстка отщепенцев, отправившихся на Запад ради тупой преданности старым богам, и ради нее же принявших сторону обреченных. Ибо нолдор обречены, Берен. Единственная их надежда на Западе, а Запад их проклял, вам же он вовсе ничего не обещал. Ты отыграл для Дортониона пять, ну десять лет — не больше. И знай, когда мы придем в Дортонион второй раз — мы не оставим там живой души. Вот — единственный итог твоей борьбы. Ты — худший и несчастнейший из предателей, ибо своим предательством не смог послужить никому. Финрод умрет, и в его смерти повинен ты. Умрут эльфы — по твоей вине. Пытаясь взять замок, ты погубил множество людей без всякой пользы, и еще многие погибнут до следующего заката. Новое покорение Дортониона будет стоить вам бесчисленных жертв, и это тоже твоя заслуга. Поистине, ты превращаешь в дерьмо все, чего касаешься. Ты еще можешь спасти последнее оставшееся: скажи, каким образом можно обмануть осанвэ — и эльфы будут жить.
Возможно, Саурон мог бы таким образом чего-то добиться— тогда, в первый раз, когда уничтожающее сознание своей предельной низости было Берену внове. Но теперь само его отчаяние истрепалось — он слишком устал. Он пережил все, что, как он думал, невозможно пережить, он прошел через бездну унижения, через поражение и предательство, смерть друзей и утрату надежды. Он отомстил. Он готовился встретить смерть. Саурону было нечем его пугать — и Саурон это понял.
— Я догадался, почему ты молчишь, — прошептал он. — Ты не боишься страданий — ты их хочешь. Мечтаешь, чтобы раскаленные клещи заставили тебя забыть, как глупо и бездарно ты упустил то, что само шло в руки. Предал доверие Финрода, а потом — наше, все потерял и ничего не получил взамен. Вот об этом ты надеешься забыть под пытками. Не надейся. Я оставлю тебе то, что мучит тебя всего сильнее: память и совесть… Я лишу твою смерть смысла, Берен.
Саурон отпустил его, обошел кругом, и в его голосе зазвучала горечь.
— Увидев тебя впервые, я решил, что наконец-то передо мной человек, способный думать своими мозгами, а не глядеть в рот эльфу, разинув варежку. Теперь я вижу, что ошибся. Ты — достойный потомок Беора, гордившегося тем, что носит имя «Слуга»!
Саурон не дождался ответа. И тогда, положив ладонь на голову пленника, он затянул заклинательную песнь. Горец попробовал стряхнуть ладонь — легче, кажется, было бы терпеть вцепившегося в волосы унгола. Одноглазый, стоявший и молчавший до сих пор, не дал ему это сделать, крепко взяв за подбородок и за волосы. Песня пронизывала все существо Берена — он закрыл разум, но заклинание было обращено против hroa. Короткие слова, длинные строки — ах'энн; смысл непонятен, да и есть ли он? Внутри что-то менялось: зрение стало невыносимо острым, слух тоже сделался чутким до предела — теперь глухо, монотонно произносимые слова песни давили на барабанные перепонки. Он попробовал закрыть глаза от света, сделавшегося вдруг ярким запредельно — и не смог. Тело охватило нечто сродни параличу, но действующее в другую сторону: там ты не можешь пошевелиться, а здесь — ослабнуть, упасть, повиснуть на руках врагов, закатиться в обморок.
