— Другими словами, — с хитрой улыбкой заметил Микам, — если один становится жрецом, другой должен стать убийцей.
— Правильно. Так что когда я мошенничаю при поединке, это на самом деле проявление благочестия.
— А другие боги? — спросил Алек. — Аши, и Мор — владыка птиц, и Билайри?
— По большей части это духи, в которых верят на севере, и герои легенд,
— ответил Серегил, поднимаясь и принимаясь упаковывать свое имущество. — Билайри — просто привратник в мире душ: он присматривает, чтобы ни одна душа не прошла туда или обратно до времени, назначенного Создателем. Насколько мне известно, существовало всего одно божество, достаточно могущественное, чтобы бросить вызов Четверке, — темный бог зла.
— Сериамайус, хочешь ты сказать? — пробормотал Микам.
Серегил поспешно сделал знак, отвращающий чары.
— Тебе ведь известно, что произносить имя Пустого бога — плохая примета. Даже Нисандер не решается на это.
— Уж эти последователи Иллиора! — фыркнул Микам, подталкивая Алека локтем. — Они по самую макушку набиты суевериями. Стоит ли верить в россказни, которые распускали некроманты во времена Великой войны? Добрая сталь разделалась с ними, что бы они там ни болтали.
— Разделаться-то разделалась, только не без изрядной помощи дризидов и волшебников, — ответил Серегил. — И понадобилось вмешательство ауренфэйе, чтобы положить войне конец.
— Но все-таки, что это был за злой бог? — спросил Алек, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — И откуда он взялся, если он не входит в Четверку?
Серегил проверил, хорошо ли увязана его сума.
— Говорят, пленимарцы научились почитать Пустого бога где-то за морями. Его культ — гнусность, полная отвратительных обрядов. По слухам, это божество питается жизненной силой мира. Оно действительно дарует поразительное могущество своим адептам, но требует за это ужасную цену. Однако всегда находятся те, кто готов пойти на любой риск ради власти.
— И этот-то Пустой бог и затеял Великую войну?
— К тому времени его культ уже давно существовал…
— Клянусь пламенем Сакора, Серегил, можно состариться, дожидаясь, пока ты сделаешь хоть маленький перерыв, стоит тебе начать разговоры разговаривать, — нетерпеливо перебил его Микам. — Нам предстоит проделать долгий путь, и нужно еще «добыть» лошадок.
Серегил ответил ему непристойным жестом, потом подошел к полке, где хранились припасы, и положил на нее несколько монет.
—Мы ничем не пополнили кладовую, но, думаю, сойдут и деньги. — Он заменил перо — знак Эризы — на завязанную узлами веревку.
Микам выудил из своего кошеля еловую шишку и тоже положил на полку.
— Нужно будет и тебе обзавестись собственным знаком, раз теперь ты знаешь это место, — сказал он Алеку. — Хорошие манеры требуют сообщать другим, что ты здесь побывал.
Алек взял комочек воска для тетивы и положил его рядом с веревкой и шишкой.
Микам одобрительно похлопал его по плечу. — Думаю, нет необходимости предупреждать тебя, чтобы ты держал язык за зубами насчет наших секретов.
Алек смущенно кивнул и повернулся, чтобы взять свои вещи, надеясь, что остальные не заметили, как он покраснел. Кто бы эти люди на самом деле ни были, приятно пользоваться их доверием.
Как только стемнело, Серегил, Микам и Алек двинулись к опушке и дальше
— вдоль границы возделанных земель, окружающих город. Следы на заснеженных полях могли их выдать, поэтому путники по возможности пробирались проселочными дорогами, с опасением глядя на каждую ферму, мимо которой проходили.
Серегил остановился на пригорке, с которого были видны городские огни; они постепенно гасли — время было позднее; прямо перед беглецами раскинулись строения зажиточной фермы.
— То, что нам нужно, — сказал он. — В доме темно, а конюшня выглядит впечатляюще.
— Ты сделал хороший выбор. — Микам жизнерадостно потер руки. — Это хозяйство Даблвейна, и кони у него самые лучшие в округе. Ты занимайся лошадками, а мы с Алеком позаботимся о сбруе.
— Ладно, — согласился Серегил. — Алек, теперь ты получишь урок конокрадства.
Они свернули с дороги на утоптанную землю перед загоном, почти не оставив следов. Но как раз когда до ворот конюшни оставалось несколько шагов, из темноты вынырнули две ощетинившиеся овчарки.
Серегил спокойно повернулся к собакам, что-то тихо произнес и сделал левой рукой тот самый жест, который несколько дней назад укротил Свирепого — собаку слепого старика. Оба пса замерли на месте, потом подбежали к Серегилу и стали лизать его руки, виляя хвостами. Тот почесал им уши, что-то ласково приговаривая.
Микам покачал головой.
— Чего бы я только ни отдал за умение проделывать этот трюк. У Серегила талант, почти как у дризида. Должно быть, это от его…
— Пошли, у нас мало времени! — нетерпеливо перебил его Серегил, и Алеку показалось, что он одновременно сделал Микаму предостерегающий знак, хотя юноша и не разглядел его как следует.
Ставни на окнах под крышей конюшни были закрыты, и Серегил решил, что можно рискнуть работать при свете. Микам неохотно разломил свой светящийся камень пополам и отдал половинку Серегилу. При свете остающейся половинки они с Алеком скоро нашли кладовку, где хранилась упряжь, и начали выносить из нее седла и уздечки.
Одновременно из теплой пахучей темноты стойла появился Серегил в сопровождении прыгающих вокруг собак, ведя трех лошадей с лоснящимися шкурами.
Под снова начавшимся снегопадом Серегил, Микам и Алек отвели своих скакунов подальше от фермы. Когда Серегил решил, что там уже не услышат стука копыт, они вскочили в седла и галопом помчались напрямик через поля, надеясь, что свежевыпавший снег скроет их следы.
К рассвету они были уже далеко — пересекли открытую холмистую местность, отделявшую Вольд от Фолсвейнского леса, и добрались до Стока, но не стали въезжать в город, свернув на дорогу, идущую через лес.
Снег толстым слоем лежал на дороге и на ветвях деревьев. Небо было затянуто густой пеленой серых туч.
Алек ехал позади Серегила и Микама, о чем-то увлеченно разговаривавших. Глядя на их повернутые друг к другу лица, он размышлял о том, какой далекой кажется ему теперь его прошлая жизнь. Он и сам изменился — перестал быть тем простодушным охотником, каким был до встречи с Серегилом.
Он так погрузился в свои мысли, что не сразу осознал связь между резкой болью в левой ноге и стрелой, торчащей из бока его лошади как раз рядом со стременем. Конь взвизгнул, взвился на дыбы, сбросил Алека и помчался вперед по дороге.
Снег смягчил падение юноши. Ошарашенный, он ощупал ногу. Рана была ерундовой — просто царапина, — но неожиданность нападения на какой-то момент лишила его способности соображать. Только когда он приподнялся, чтобы убедиться в том, что с луком ничего не случилось, до него дошел смысл происходящего: как будто время остановилось, а потом возобновило свой бег, и он услышал сердитое пение стрел в воздухе
