в голове просыпался страх. Рак мозга. Странные эмоциональные состояния, галлюцинации, галлюцинации, обостряющие обоняние. Мне этого не хотелось. Я психотерапевт, не хирург. Психолог. Мои пациенты не умирают, и я не хочу вновь пережить этот опыт.
Когда он вышел, я еще некоторое время сидел, откинув голову назад и упершись в стенку. Предстоявшие длинные трехдневные выходные казались бесконечной цветной полосой радостной свободы, будто это по меньшей мере месяцы, а не дни. Я был не столько даже уставшим, сколько опустошенным. Переполненным болью мира, напрасностью человеческих поступков, безнадежностью существования.
Я вышел в коридор, чтобы забрать в гардеробе куртку, и застал секретаршу с удивленным выражением лица.
— Компьютер заработал, — сказала она. — А компьютерный мастер сказал, что все нужно переустанавливать заново.
Я ответил: «Бывает» — и закрыл за собой дверь. С меня было довольно. Я вышел в этот ужасный ноябрьский мрак, когда кажется, что солнце пропало навсегда и никогда не вернется. Усталость, как олово, заполняла мышцы и виски`. По четвергам я не беру машину. Причины прозаичны — мне нужно одиночество. Я веду обычную жизнь, общаюсь, встречаюсь с друзьями, с женщинами, но редко по четвергам. По четвергам я дикий. Мне отвратительны люди. Я боюсь мира. Выпиваю виски, а потом брожу один по улицам, иду к дому, пока желание жить не вернется ко мне. И тогда я беру такси и возвращаюсь к себе.
Словно мало было того, что ноябрь, темень и морось, так еще город укутал туман. Я шел в паб на Сольную площадь, брел во мгле среди окруженных золотистым ореолом фонарей через Старый Город, который привел бы в восторг Джека-потрошителя. В пабе громко говорили, смеялись, выпивали и курили, а над всем этим гремел канал MTV. Я нашел пустой столик и, ведь в конце концов это был четверг, съел стейк, запивая его пивом, и взял небольшой стакан виски.
Обычно один дринк в полном людей пабе на меня вообще не действует. Одиночество как выбор — это совсем не то, что одиночество как необходимость. Разница приблизительно такая, как между пустыней и карцером. А я все еще был достаточно молод, чтобы иметь выбор. Вокруг меня разговаривали, флиртовали и заливали пивом горечь жизни, а я сидел во всем этом молча и оттаивал. Я поглощал громкую радость жизни, которой были полны посетители, безразлично показную или нет, словно какой-нибудь энергетический вампир.
А потом пошел домой.
Я люблю свою квартиру. Снимаю ее уже несколько лет и готов к тому, что, когда хозяин решится ее продать, я что-то одолжу, что-то украду и куплю ее. Она словно создана для меня. Расположена на втором этаже обычного загородного дома семидесятых лет постройки. Хозяева достроили его, когда их сын стал подрастать. Хотели, чтобы он мог отделиться и, одновременно, чтобы не уезжал слишком далеко, поэтому устроили ему над гаражом удобную двухкомнатную квартирку с отдельным входом и собственной лестницей. Они были архитекторами, потому квартира была спроектирована значительно лучше, чем какое-либо другое жилье, построенное в то время в блочном или любом другом доме. В ней есть спальня и гостиная, гардеробная и кладовка, ванна и душевая кабина, небольшая терраса с видом на сад, который полон кустов и фруктовых деревьев, цветущих каждую весну. Это просто убежище. Идеал.
Под полом находится гараж, потому я могу танцевать чечетку в сабо или скрипеть кроватью, и это никому не мешает. А сын хозяев в восьмидесятые годы уехал в Германию, женился там, и нет никаких признаков того, что ему когда-нибудь понадобится студия над гаражом в доме его родителей.
Некоторым людям неприятно входить в пустую квартиру, некоторые не могут позавтракать наедине, а вечер в одиночестве вводит их в депрессию. Я — нет. Особенно если это вечер четверга. Я слушаю музыку, смотрю телевизор, склеиваю модели, читаю книжки, готовлю. Отсутствие других людей вокруг меня — это отсутствие угроз. Никто ничего от меня не ждет, никто не имеет по отношению ко мне ни планов, ни ожиданий.
Это здоровое состояние. У меня нет ни малейшего желания завязать постоянные отношения. Я видел слишком много в моем кабинете. Слишком много жертв, потому ничего удивительного, что меня не тянет на линию огня. Возможно, существуют счастливые пары, которые друг друга поддерживают, живут, прекрасно понимая друг друга, создают длительные коалиции на всю оставшуюся жизнь, но я их не вижу. Я как военврач — не вижу победителей. Мне приносят только раненых, прямо с поля битвы. Очень много, слишком молодых, слишком невинных и очень сильно изуродованных. Возможно, этот врач и слышал что-то о славе и героизме, но видит он только людей, корчащихся от боли, истекающих кровью, плачущих, орущих и отчаянно хватающихся за убегающую жизнь.
Со мной что-то похожее. Я видел души, израненные словами, которые уже невозможно было вернуть назад, сожженные предательством, разодранные деспотизмом, задушенные огромными обязанностями, задушенные тоской. Если супружество — это война, то я — пацифист.
Может, когда-нибудь я изменю свое мнение. Пока же радуюсь, входя в пустой дом. Может, когда-нибудь моя личность дозреет, и тогда я стану на эту дорожку. Но пока позвольте мне присоединиться к «постоянно растущей», как пишут в прессе, группе мужчин, избегающих ответственности.
Мне доставляет удовольствие даже стальной скрип замка, когда я закрываю за собой дверь. Это значит, что человечество вместе со своими желаниями, претензиями и горестями остается снаружи.
Я разделся, включил в гостиной телевизор, поставил воду, чтобы заварить чай.
Моя жизнь состоит из мелких ритуалов, которые в один прекрасный день превратятся в странности. Я очень люблю наслаждаться ежедневными мелочами. Я сидел на кухне за обеденным столом, слушал шум электрического чайника, вполглаза смотрел телевизор. Поскольку мне не нужно было никуда идти, туман за окном уже не казался таким ужасным, благодаря ему кухня казалась еще уютнее.
Я закурил, и только тогда заметил это. На пепельнице в кухне не было хамелеона.
Это старая пепельница дорога мне как память о моем дедушке. Она еще помнит времена поштучных папирос, папирос с пустыми мундштуками, времена серебряных сигаретниц. Времена, когда мужчина никогда не выходил из дому без шляпы. Она круглой формы, медная, закрепленная на трех зооморфических лапках и украшена с краю медным хамелеоном в натуральную величину с поднятой передней лапкой и раскрытой пастью. Я помню этого хамелеона с детства. Когда я был маленький, тот казался мне таким живым, и я был уверен, что когда я не смотрю на него, он двигается, ходит по краю сигаретницы или по столу и ловит мух, выбрасывая длинный медный язык.
