травеня на полуостров начиналось настоящее паломничество травников, а ближе к середине изока джунгли пытались покорить самые рисковые добытчики шкурок местных эндемиков: манораярских солонгоев (чей трехцветный золотисто-черно-белой мех за пределами Варулфура считался одним из самых дорогих), дымчатых ягуаров и буанзу.
Любители же экстремального отдыха в окресностях Бату появлялись редко, а если и забредали в горы, предпочитали юго-восточную часть хребта, ближе к столице крылатых. Та часть Манораяр считалась полностью безопасной. Склоны тепуи скалолазов не привлекали. Конечно, вблизи от наземных поселений вранов каждое, даже мелкое, нарушение грозило туристам неоправданно крупным штрафом, но он, по крайней мере, никак не угрожал ни жизни, ни здоровью — только кошельку…
Внешние ворота располагались через две сотни шагов от кромки леса. Путь по спекшейся от жара земле. Своеобразная буферная зона между городом и владениями джунглей. Прежде охраняемый дозорный пост располагали снаружи ворот, но практика показала — это было не лучшее решение, так что уже лет сто во время смены дозорные для наблюдения за окрестностями оставались под защитой стены, обозревая подступы к городу из простенка между внешней и внутренней кладкой. Ворота, ведущие в Бухтарму, так же были двойными. Пространство между первой и второй парой створок служило в качестве карантинной и очистной зоны.
В пределах защитных стен община представляла собой овал, вытянутый между краем плато и вздымающимся скальным массивом, на другой стороне от города обрывающимся в глубочайшую расселину. С трех сторон стены ущелья, промытые руслом реки, стали естественной защитой — на краю отвесных скал и строили Срезень. Там городская стена сливалась с неприступными почти отвесными скалами, и никогда не сдвигалась. Перемещали тот ее участок, который был обращен в сторону джунглей, так что прежний центр города с главной площадью теперь располагался не в центре, а гораздо ближе к окраине. От Площади Слез начинались все крупные улицы Бухтармы, и все — сплошь радиальные.
На воротах меня, ожидаемо, встретили не слишком-то приветливо. Сельва, окружающая общину, была не самым приятным местом, и частенько преподносила ллайто опасные сюрпризы в виде побегов огненного сумаха (вырастающих сквозь каменную кладку мостовых) или прочих далеко не безобидных растений. А то и диких морфов — первобытных предков оборотней и ллайто, прежде, до Дня Забвения, живших повсеместно, теперь же оставшихся только на полуострове, — скритов, а также множества иных хищных тварей.
Секретом место обитания ллайто не было. И закрытой община тоже не считалась. К безопасности же собственных жителей в поселении всегда относились очень серьезно. Так что я не особенно удивился тяжелым взглядам десятка настороженных глаз, изучающих меня сверху. Холодный прием слегка поумерил ностальгию по знакомым местам, хотя совсем испортить приподнятое мое настроение недоверие городской стражи не смогло. Вряд ли дозорные собирались стрелять со стен в одинокого путника. Просто я сам давно взял себе за правило ожидать худшего, по мере сил готовиться к нему, чтобы потом не так сильно разочаровываться. Пожалуй, только по этой причине, остановившись перед закрытыми воротами и удостоившись грубоватого «кого там еще принесло?», я не стал обижаться на защитников города.
Рычащий и слегка лязгающий звук открытия внешних створок ворот, распахивающихся наружу, застал меня в паре сажений от Бухтармы. Так что неожиданным мое появление в зоне видимости дежурного патруля точно не стало. Оглянувшись на пересеченное выжженное пространство, я скорым шагом приблизился к вожделенному проходу в город. Как только створки сомкнулись за моей спиной, заперев меня в достаточно широком карантинном тамбуре, я облегченно выдохнул.
Внутренние ворота незнакомцу, вооруженному до зубов, никто, конечно же, открывать сразу не собирался, однако чего-то подобного я заранее и ожидал. Не то что бы в подобных мерах была такая уж необходимость, но отец просил не раскрывать свое инкогнито, а я не нашел причин ему отказать. В некотором смысле, эта просьба пришлась мне на руку. Тот давний отъезд, как и отказ возвращаться после откупной службы, а после — длительное отсутствие в общине и разрыв всяких отношений с семьей, конечно, дали мне желанную свободу, а отцу — определенное сочувствие со стороны граждан. Однако я сильно сомневался, что после всего случившегося меня встретили бы с распростертыми объятиями и радушием.
За тридцать четыре прошедших со дня побега из общины года, я бывал в городе дважды, и оба раза — под личинами, которые позволяли поддерживать видимость затяжной обиды на отца и полного нежелания его прощать. У всего этого спектакля оказался лишь один недостаток: новости из дома доходили до меня с заметным опозданием. Даже о рождении младшего брата-эйрлса мне сообщили только через несколько месяцев после его появления на свет.
Все остальные, надо сказать, достаточно многочисленные, встречи с отцом, случались во время его выездов за пределы общины. В этот раз с поездкой что-то не заладилось, а выход, как обычно, пришлось искать мне. Впрочем, я ничуть не огорчался. Долгожданная, как оказалось, встреча с семьей перевешивала все сложности.
Когда внутренние створки, наконец, открылись, я пару минут маялся, стоя на центральной руне защитной пентаграммы и переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. Встречать дежурного стража следовало с непокрытой головой, так что, стоило дозорному патрулю войти в переходный тамбур, как я стянул с головы глухой капюшон кожаной безрукавки. Вообще в правилах вхождения в город был перечислен десяток пунктов, одним из которых было полное разоружение каждого входящего, однако именно этой части правил мало кто из дежурных придерживался. Даже если под видом местного жителя в общину пытался проникнуть дикий, центральная пентаграмма на такой случай всегда была заряжена, и выявляла любые изменения, приводя их к оригинальному состоянию в доли секунд. Боль насильственной трансформации при этом была столь велика, что дикие никак не могли удержаться от болевого шока или конвульсий. И, даже если бы появился экземпляр, способный выдержать принудительное изменение, потекший облик неизменно выдал бы его. Слабые одичавшие с низким болевым порогом и вовсе погибали прямо в пентаграмме от остановки сердца.
Кроме диких морфов, за пределами в целом безопасных поселений рыскало много хищников, но притащить оттуда какую-то из этих тварей, не заметив подселенца… такие олухи в джунглях полуострова не выживали. Выбывали по естественным причинам. Местный тропический лес вообще быстро отучал от избыточной расслабленности, взамен которой вырабатывал привычку постоянно быть настороже.
На случай же особенной живучести диких, позволившей остаться в сознании и проникнуть за стену, в состав дневных патрулей уже лет семь включали того, кто мог бы отличить нормального сородича от диких — лишенных человекоподобного сознания и мышления, полузверей. Им считали единственного на общину
