— Ну? Убила она его? — не выдержал кто-то.
— Э, погоди, не торопи. Думаю, понял заезжий все. Как не понять! Про оборотней наверняка слышал. Ну, Анита обратно оборачиваться начала.
— То есть как обратно? — удивилась Тина.
— А вот так. Царапинка-то подсохла уже. Да и кролика, видать, хватило. Ну и не чужой заезжий ей был. В общем, смотрю, вурди знает как, но черты Анитины вроде проступать стали. Корчит ее всю. Судороги бьют. Оборачиваться, выходит, все равно что рожать. Не видела бы — не поверила, ей-ей. Только заезжего это еще больше напугало. Тут-то он ножичек свой и нащупал.
«Так вот вы какие!» — чуть не визжит. А у самого аж пена с губ. «Убью, — кричит, — и Поселок ваш, чтоб его!» Я, дескать, вернусь, да не один. Устрою вам развеселую жизнь!
Ножичком машет как полоумный, а с места не двигается — не отпустило, значит, его.
Оно и к лучшему.
Гляжу из кустов-то: Анита беспомощная совсем. Не оборотень уже — Анита. Упала в траву — лежит. Красивая, как прежде. Я страх позабыла, чуть не вся из кустов вылезла, благо заезжему — ополоумел вконец — не до меня. Разглядываю: как есть красавица — от вурди и не осталось ничего. Разве что платье разорвано и губы слишком красные, будто соком каким намазаны. И лежит как-то странно калачиком свернувшись, будто спит.
Дитя малое.
— Ишь ты! Дитя! Сказанула!
— Дитя не дитя, а посмотрели бы вы на нее. Какой уж там вурди! Заезжий тем временем в себя пришел и — сообразил же! — к первой попавшейся осинке метнулся. Быстро деревце сломал, не ожидала я от него. Ножичком раз-раз, обтесал — подходящий колышек получился. И — к Аните. Вот ужо колышком, мол, кровь твою поганую пущу. А она уже сидит, очнулась, значит, глазами хлопает. Руку так ко лбу прикладывает — вспомнить пытается, что и как. Не помнят, выходит, они после этого ничего. Только заезжего с колышком увидала — враз поняла. И в слезы. «Прости, — кричит, — не хотела я. Люблю я тебя!» А он: «Вот еще, этакое отродье прощать!»
— Мда-с, — вздохнула старуха, — тут этой истории и конец.
— Так кто же кого убил? — озадаченно спросила Тина.
— А вам без этого никак? — усмехнулась старуха. — С вурди один конец. Я тогда, в кустах, тоже об этом подумала. Отвернулась даже — жаль мне было Аниту. Если б он ее колышком, пока оборотнем была, тогда б еще ничего. А так — красивая больно. И потом, видела я, не хотела она обращаться, не по ее воле вышло. Ей бы от людей подальше держаться, если уж и вправду ничего такого не хотела. А она вишь как. Будто и не вурди вовсе — с заезжим как баба обыкновенная. От любви, выходит, совсем спятила. В общем, долго я с закрытыми глазами сидела, о многом передумала. Думать-то думаю, а слышу, как Анита там, на полянке, лепечет что-то, тихо — слов не разобрать. Лишь изредка погромче, жалостно так, все «почему?» да «почему?». Тоже дура! Не понять разве?! Кто ж от вурди добра ждет? Да и он, заезжий, не умней — чего слушать-то (в словах правды нет) — шваркни ее колом, а то ведь чем дольше тянуть, тем больше разжалобить может. Я опять глаза открыла — смотрю. Заезжий уже успокоился немного, на полоумного не похож. Но глазищи злые, и колышек наготове. Анита растрепанная вся, лицо заплаканное — и куда вдруг вся красота девалась?
Заезжий в двух шагах от нее. Настороже.
«Сама понимаешь, — говорит, — если б не видел я. А то ведь страх-то какой! Что ж, выходит, и поцарапаться нельзя?»
Объяснила она, стало быть.
«Да и ты мне не поверишь, — продолжает, — что я молчать буду. Это ж сколько людей в Поселке ты загубить можешь. Да и загубила, поди, а?»
Но Анита лишь головой качает и по-прежнему тихо так: «За что? За что?»
«Вот и получается, выхода другого у меня нет. Или я. Или ты. Прости», — и колышком-то взмахнул…
— Убил?
— Тьфу! Отродье! Ты-то куда лезешь, рыболов вонючий! Взмахнул, говорю. Если б убил, я так бы и сказала — убил.
— Будет тебе, Гергамора, прости.
— Вот и он: «Прости», говорит… Тьфу! Сбил, вонючка! На самом интересном месте сбил. Бестолковые вы. Ничего до конца дослушать не можете. Обязательно встрять надо. Так вот. Взмахнуть-то взмахнул, только Анита вдруг как взвизгнет: «Ведмедь!» Он и обернулся. Обманула дурня. Враз прыгнула ему на спину, вцепилась зубами в горло. Уф! В общем, тут моя малина наружу и вышла. Всю выворотило. Пол-леса загадила. Ноги в руки — и домой. Вот так-то, — усмехнулась старуха, — больше я их и не видела. С заезжим-то все ясно — оборотень задрал, а Анита, видно, после этой истории в лесу жить осталась.
Там вурди и место.
— Пойду я. — Гергамора кряхтя поднялась с пенька. — Заболталась я с вами, тьфу!
— Постой, Гергамора. А что же ты вначале про платье врала?
— Так красивое было платье. Нравилось оно мне очень. Я ж его в мыслях все на себя примеряла. А теперь-то в голове все перепуталось, стара я. Да и времени уж сколько прошло…
1— Как же ты долго, Гвир!
— О!!!
Дверь скрипнула. Или ей только показалось?.. Как страшно! Нет, вот она открылась, и на пороге показался он, Гвирнус, только почему-то маленький; и лицо какое-то странное. «Неужели?» — нашла в себе силы удивиться Ай-я.
— Ну вот я и пришел, — как-то жалобно сказал этот новый, совершенно незнакомый Ай-е Гвирнус.
— Какой же ты… жалкий, — само собой сорвалось с языка, — ну вылитый повелитель. Этот… как его?
— Хромоножка Бо? — подсказал нелюдим.
— Ну да, он самый. Что с тобой случилось, Гвир? Это ты от страха? За меня?
— Вот еще! — почему-то обиделся нелюдим.
— А ведь ты не похож на Хромоножку, врешь ты все. На повелителя — да, похож. Но вовсе не на Хромоножку. Я такого и в Поселке-то не видела. Ох! — воскликнула Ай-я от нового приступа боли.
Не похожий на себя Гвирнус усмехнулся.
Ай-я:
— Мне больно, а ты смеешься, да?
— Небо, — задумчиво сказал тот, кто, подумалось Ай-е, совсем не был ее мужем.
— Уходи. Я боюсь, — жалобно сказала Ай-я.
— Я не страшный.
— Нет, страшный.
— Какой же я страшный? Вот. Смотри.
Незнакомец (маленький, сморщенный, с плаксивым лицом — теперь уж Ай-я точно знала, что это не Гвирнус) присел на корточки, смешно растопырив руки. Громко шмыгнул носом.
— Видишь?
— Ничего я не вижу, — капризно, как маленькая девочка, сказала Ай-я. — На корточки каждый дурак сесть может.
— Хе-хе!
— Вот тебе и «хе-хе»!
— А ты не передразнивай, — обиделся незнакомец, — сама подумай. Ежели бы я тебе чего плохого хотел, стал бы я на корточках сидеть?
— Кто ж тебя знает? У нас в Поселке разве можно верить кому?
