Приподняв на вытянутых руках тяжелую миску, деваха… шмякнула ее на весы. И принялась орудовать гирьками.
– Вырод у нее картошку на вес попросил? Ровно пять кило? – вглядываясь в гирьки, пробормотала Ирка.
– Ему бы и трех картофелин хватило – по одной на голову! – озадаченно пробормотала Танька.
Деваха тем временем сняла миску с весов… и высыпала картошку в подставленную сумку покупателя. С искривленных губ вырода сорвался сдавленный стон. Деваха успокаивающе махнула ему рукой – дескать, не забыла про тебя, не плачь! Пока покупатель отсчитывал деньги, она запустила ладонь в карман своей мешковатой куртки и с высоты грузовика на измученного ожиданием вырода… пролился ручеек мелочи!
Уродец взвыл. Вынырнувшие из-под одеяла хиленькие ручонки замолотили во все стороны. Разлетевшиеся монеты шрапнелью ударили по покупателям и продавцам. В толпе послышались испуганные крики, люди шарахнулись прочь от бьющегося в инвалидной коляске калеки. Но навстречу им тут же хлынула толпа привлеченных криком и воем любопытных. Словно взбесившись, коляска завертелась на месте. Скорчившийся на сиденье вырод трясся, как в припадке. Скрытые под одеялом головы дергались и метались, единственная нога судорожно молотила по подножке коляски, а тонкие паучьи пальцы все хватали накиданные ему за день монетки и швыряли, швыряли! Блестящие кружочки металлическим конфетти осыпались в ноябрьскую грязь. И над всем этим стоял страшный трехголосый вой, полный лютой ненависти и голодного отчаяния.
– Чего это он? – громко спросила деваху ее соседка-торговка. – Чего убогий завывает?
Деваха, испуганно застывшая на фоне заполонивших кузов грузовика холмов картошки, отняла ото рта ладони и зачастила, стреляя на все стороны блестящими от страха глазами:
– Ой, божечки, та шо ж я, убогого обижу? Голодный, есть просит – не картошки ж ему сыпать? Где он ее варить будет? Я ему мелочи и натрусила, говорю, колбаски себе купи… А он как забьется, как завоет и ну кидать – страх!
– Он тут давно крутится! – загалдели от прилавков другие торговцы, которым странный нищий уже намозолил глаза. – Есть просит, а денег не берет!
– И еще плюется! – взвился над толпой обиженный голос, не иначе как принадлежащий продавщице фруктов.
– А ему тут просить вообще не положено! Тут наша территория! – словно ставя точку, припечатал другой голос. Раздвигая столпившихся людей, высунулся оббитый металлом конец темного от времени деревянного костыля. Из толпы выбрался обросший неопрятной щетиной старикан.
Танька с Иркой переглянулись – быть может, сейчас строгие рыночные порядки сами собой решат проблему? Нечисть вылетит за ворота, не получив ничего, а там, подальше от чужих глаз, они его перехватят и… у них будет время придумать, как от него избавиться!
– Ты погляди на него! – тетки-торговки накинулись на отстаивающего свою территорию старикана со всех сторон. – Собственник нашелся! Отстань от убогого, жадюга!
Испуганный летящими со всех сторон криками вырод притих и скорчился на сиденье «инвалидки», судорожно кутаясь в свое одеяло.
– Убогий только есть и просит, не то что вы, попрошайки наглые! – продолжала на разные голоса выражать свое возмущение рыночная общественность. – Бабло вам подавай, да побольше, скоро в валюте милостыню требовать будете, в этой… в еврах!
– Думаешь, никто не знает, что ты на свои нищенские копейки внучка в Англию учиться отправил? – вопросила деваха с «картофельной» машины.
– Ну и правильно сделал, – вдруг пробормотала Танька. – Хоть внук человеком станет.
– Глупые вы все! – перекрывая многоголосый гомон, выкрикнула торговка со второй машины. – Видите же, человек-то совсем того… эрод ненормальный! – она кивнула на вырода несамовытого. – Тупой, неграмотный – божий человек! – с глубокой убежденностью заключила она.
Вырода при этих словах ощутимо передернуло.
– Может, ему самому еды купить мозгов не хватает – что ему ваши деньги? – торговка оторвала от упаковки целлофановых пакетов один и спрыгнула со своей машины. – Что б вы без меня делали, – со звучным шорохом встряхивая пакет, вздохнула она. – Эй, ты! – окликнула она продавщицу за холодильным прилавком. – Колбаски чуток порежь! А ты хлебушка кинь! – заглядывая в будочку с хлебом, скомандовала она. – Ты тоже не жлобись, капустки квашеной убогому отсыпь!
– Ненавижу, – глухим, сдавленным голосом процедила Танька. – Люди думают, что доброе дело делают, а он их добротой пользуется, тварь!
Продукты сыпались в пакет. Добрая торговка повернулась к выроду.
– Слышь, убогий, ты чем запивать будешь? Чаем? Или тебе, может, пивка взять? – снисходительно поинтересовалась она.
Вырод, сверкающими от нетерпения глазенками буравивший уложенные в пакет продукты, подскочил в своей коляске. Его тонкие губы искривились, обнажая мелкие острые зубки, между которыми жадно сновал кончик ярко-красного языка.
– Чаю! Пива! Всего! Дать, дать! – брызжа слюной, вырод потянулся кривенькими лапками к пакету. – Голодный! Очень голодный! Все съем! Ничего не останется! Хлебушка! Мясца! Дать! – его безумные глаза вперились в женщину.
Впервые за всю свою непростую жизнь торговка ощутила настоящий страх. Нет, даже не страх – ужас! Она вдруг отчетливо поняла, что для сидящего перед ней существа все в мире – животные, птицы, люди – всего лишь еда! Пожрать! Впиться зубами, разжевать, проглотить, запихать в ненасытную, вечно голодную утробу – и нет для него разницы между колбасой в пакете и человеческой рукой, держащей этот пакет.
– Да на, жри, только не лопни! – с испуганной растерянностью пробормотала женщина и, не решаясь подойти ближе к засевшей в коляске твари, размахнулась пакетом, намереваясь забросить его страшному уродцу прямо на колени.
И в эту минуту внизу, между рыночными рядами, и наверху, на крыше, произошло много всего и сразу. До того момента совершенно безучастный Богдан вдруг забился в судороге, молотя ботинками по гулкому кровельному железу.
– Его нельзя убивать! Нельзя! Малуша… Сотник… – сорвался судорожный шепот с бледных губ – и голос был какой-то совсем незнакомый, не Богданов, точно говорил парень на несколько лет старше.
– Какая еще Малуша? – подозрительно спросила Танька у здухача.
Но тот замер, точно в оцепенении, и, кажется, еще побледнел[5].
Внизу, на рынке, подброшенный пакет взмыл по невысокой дуге…
Тело Богдана вновь замерло в неподвижности, как неживое, зато здухач вдруг «проявился» с неожиданной резкостью.
– Прыгай, Хортица! – над металлической крышей взвился мальчишеский голос, и крутящийся смерч, сжавшись тугой пружиной, буквально смел свесившуюся с крыши Ирку. Пронзительно вскрикнув, девчонка рухнула вниз. А смерч ввинтился в небеса и пропал…
