— Я… в каком направлении?
— На юг.
Я допил снадобье и опрокинул кубок, выплеснув последние капли для бога. Затем я поставил кубок и потянулся за плащом.
— Мы еще увидимся, правда?
— Да, это я тебе обещаю.
— Значит, я вернусь?
— Я тебе это уже пообещал. Однажды эта пещера станет твоей, и все, что в ней есть, тоже.
Снаружи в пещеру ворвалась струя холодного воздуха, взметнувшая мой плащ и поднявшая волосы на моем затылке. По коже моей поползли мурашки. Встав, я накинул на плечи плащ, потом скрепил его на плече застежкой.
— Итак, ты уходишь? — Галапас улыбался. — Ты настолько веришь мне? Куда ты намерен отправиться?
— Не знаю. Для начала, наверное, домой. Дорогой у меня будет время подумать обо всем, если понадобится. Но я по-прежнему иду тропой моего бога. Я чувствую, как дуют ветры. Почему ты улыбаешься, Галапас?
Но, оставив мой вопрос без ответа, старик встал, привлек меня к себе, наклонился и поцеловал. Его поцелуй был сух и легок — стариковский поцелуй, словно прикосновение опавшего листа. Затем он подтолкнул меня к выходу:
— Иди. Я уже оседлал твоего пони.
Все то время, пока я спускался вниз по долине, шел дождь. Мелкий холодный дождь ледяными иглами проникал под одежду; капли оседали у меня на плаще, тяжким бременем ложились на плечи и смешивались со слезами, что катились у меня по лицу.
Тогда я плакал второй раз в жизни.
Ворота конного двора были заперты. Иного я и не ожидал. В тот день я открыто выехал, через главный двор с соколом на руке, в любую другую ночь, возможно, и рискнул бы возвратиться той же дорогой, сочинив какую-нибудь историю о потерявшемся соколе и о том, как я проискал его дотемна. Но не в ту ночь.
В ту ночь никто не вслушивался в ночную тишину, ожидая моего возвращения, чтобы впустить меня.
Хотя опасность дышала мне в спину, я, даже сознавая необходимость спешки, заставлял разгоряченного пони идти шагом, почти неслышно пробираясь вдоль стены дворца к мосту. На мосту и на дороге к нему в свете факелов мельтешили люди, слышались крики и шум; на протяжении тех нескольких минут, что мост находился в поле моего зрения, дважды промчались на юг всадники-гонцы.
Над тропой нависали мокрые от дождя, голые в зимнюю пору ветви садовых деревьев. Под самой стеной тянулся ров, и в тишине раздавался мерный стук капель, падавших с веток. Соскользнув со спины пони, я завел его под наклонившуюся над стеной яблоню и там стреножил. Затем я взобрался на седло, твердо стал на ноги, постоял с мгновение, чтобы обрести равновесие, а потом, подпрыгнув, попытался ухватиться за сук над головой.
Кора была мокрой, и одна моя рука соскользнула, но я повис на другой. Когда я забросил ноги на сук, остальное было уже совсем просто: в считанные секунды я прополз над стеной, чтобы спрыгнуть на траву в саду.
Слева от меня высилась стена, отгораживавшая сад моего деда, а справа находились голубятня и приподнятая терраса, где любила посидеть за прялкой Моравик. Прямо передо мной тянулась череда дворовых построек, в которых обитали слуги. Я с облегчением увидел, что ни в одном из окон света не было. Все огни и дворцовая суматоха сосредоточились за стеной — слева от меня — в главном здании. А из-за дворца с улиц города доносился приглушенный дождем шум толпы.
Мое окно было совершенно темным. Я побежал.
Я никак не рассчитывал на то, что они могут принести его сюда, в его старое жилье. Убогий тюфяк Сердика лежал теперь не поперек входа, а валялся в углу, возле моей постели. Здесь не было ни пурпура, ни светильников; сакс лежал так, как его бросили. В полутьме я мог разглядеть лишь неуклюже распластавшееся тело, одна рука была отброшена в сторону, на холодный пол, так что кисть неестественно вывернулась от удара. Было слишком темно, чтобы разглядеть, как он умер.
Наклонившись над телом конюха, я взял его за руку. Рука уже остыла и начала коченеть. Я бережно опустил ее на тюфяк ближе к телу и, метнувшись к кровати, сорвал с нее тонкое шерстяное покрывало. Я накинул его на Сердика и рывком сел, услышав неподалеку мужской голос. Слов я не разобрал, но другой голос из-под колоннады ответил:
— Нет, здесь он не проходил. Я следил за дверью. Его пони уже в стойле?
— Нет. Его там нет.
Тот же голос снова что-то неразборчиво вопросил, и снова из-под колоннады ответили:
— Что ж, он не может уехать далеко. Он часто отсутствует до самой ночи. Что? Ну, ладно…
Шаги быстро удалились. Тишина.
Под колоннами на подставке стоял светильник. Сквозь полуоткрытую дверь он давал достаточно света, чтобы мне было видно, что делать. Тихо приподняв крышку моего сундука, я достал то немногое из одежды, что у меня было, потом бросил в эту кучу мой лучший плащ и запасную пару сандалий. Все это я запихал в сумку вместе с остальными моими скудными пожитками: расческой из слоновой кости, парой брошей и сердоликовой застежкой. Их можно будет продать. Забравшись на кровать, я выбросил сумку в окно. Затем я вернулся к Сердику и, опустившись на колени, пошарил у него на бедре. Они оставили ему кинжал. Пока я возился с бляхой пояса, пальцы едва слушались меня, и причиной тому была не только темнота. Наконец мне удалось снять с Сердика пояс с висевшим на нем кинжалом взрослого мужчины, вдвое большим, чем мой, и остро заточенным. Свой кинжал я положил рядом с саксом на тюфяк. Возможно, там, куда он отправится, ему понадобится оружие, в этом я, впрочем, сомневался: ему всегда хватало голых рук.
Я был готов. Остановив на мгновение взгляд на теле конюха, я вдруг — словно во вспышке хрусталя — увидел вместо убогого тюфяка роскошное ложе, на котором выложили моего деда: кругом светильники, и пурпур, и убитые горем домочадцы. А здесь ничего, кроме темноты; собачья смерть. Смерть раба…
— Сердик, — произнес я вполголоса в темноте. Я не плакал. Все было кончено. — Сердик, покойся в мире. Я отошлю тебя в дальний путь, куда полагается. Как короля.
Подбежав к двери, я секунду прислушивался, а затем скользнул под колоннаду. Там никого не было. Снимая с подставки тяжелый светильник, я расплескал немного масла. Конечно же, ведь Сердик в тот вечер наполнил светильник.
Вернувшись к себе в комнату, я поднес светильник к тому месту, где он лежал. И тут — я не мог этого предвидеть — мне открылось, как его убили. Конюху перерезали горло.
Даже если бы я не собирался этого сделать, это бы произошло неминуемо. Светильник дрогнул у меня в руке, и горячее масло плеснуло на покрывало. От фитиля отвалился горящий кусочек и, упав, с шипением поджег масло. Затем я кинул светильник на тело и пять долгих секунд наблюдал, как огонь разбегается по маслу. И вот тюфяк полыхнул погребальным костром.
