Глава 7. ПЕСНЬ ГОЛОДНОЙ НОЧИ
Я потерял счет времени. Мои биологические ритмы сбились, перепутались, как шерстяные нитки, протянувшиеся от спиц в ловких руках старушки-рукодельницы до уведенного котенком клубка. Природные часы сломались, приостановились, требуя для починки доброго нерушимого сна. Силы их покореженного механизма хватало разве что на опускание тяжелых сонных век, которому я усиленно сопротивлялся. А сколько времени натикало, я не имел представления.
Кажись, уж наступила ночь. Тревожная, страшная темнота пантерой подкралась к деревянной японской беседке с двумя жесткими лавками и столом из бамбуковых клееных досок, где мы сидели с Лизой визави. Пружинисто изгибаясь и резво перебирая лапами — тенями, хищница взобралась на краснолистный клен, прыгнула на крышу беседки, помахала оттуда длинным хвостом, окутывая сад темнотой, и затаилась в ожидании добычи.
Ночь была голодна. Она жаждала свежей горячей крови. Я это чувствовал, хоть и был перекормлен заботливой хозяйкой мясокомбината — жалел даже, что Иван Смолин, изобразивший вампиров в своем опусе ненасытными тварями, не потрудился указать малозаметной сноской, что и нам неполезно есть слишком много. Нет, я и сам виноват, признаюсь. Мог бы отказаться от очередной «уточки» или «ягненка»… Если б ни Лизин талант предлагать угощения так, что от них не отвертишься (Недаром, она работала официанткой в шикарном ресторане), и ни упоительный аромат подаваемых блюд, я бы сдержался. Но перед вышеуказанными обстоятельствами я оказался бессилен.
Преступные намерения волшебной волочаровской ночи меня тревожили и как-то шевелили, не давали тут же, сидя на лавке, уснуть. И от Лизы не хотелось отводить глаз. Она самозабвенно играла на гитаре и пела нечто неудобоваримое для моего тончайшего поэтического вкуса:
— Стояла у стенки,
Дрожали коленки.
Как на расстреле стою и не знаю,
Ради чего я люблю и страдаю,
Все это ради тебя… Ага…ага…ага…
… и далее в том же духе.
Слушать ее было невозможно, а смотреть на нее, вошедшую в музыкальный азарт, вжившуюся в роль страдающей от неразделенной любви школьницы, я мог до бесконечности. О, как она мотала головой, растрепывая завитые локоны, щедро облитые лаком! О, как она морщила носик, кривила губы! Как плотно закрывала глаза, будто сдерживая выделение слез! Как терзала тонкими нежными пальцами гитарные струны!
Я радовался, что никогда не забуду этих восхитительных мгновений.
— Песню про стенку я написала в девятом классе, и получила за нее приз зрительских симпатий на школьном фестивале, — просветила меня Лиза, оставив струны в покое. — Твоя очередь. Гитара по кругу. Как в бардовском клубе. Спой мне старинный романс.
— Разве могу я выдать свое пребывание в усадьбе раньше воскресенья? Подать голос в неурочный час?
Чтобы прогнать с лица блаженную сонливость, я посмотрел на освещавший беседку кованый фонарь с оранжевыми стеклами, и, поняв, что недостаточно встряхнул нервишки — на легкую рябь глубокого пруда, над которым нависала открытая всем ветрам беседка.
Вампиры не любят смотреть как на свет, так и на водоемы. То и другое может таить опасность — ультрафиолет или недружелюбных подводных жителей.
— Тиша! — девушка рассмеялась. — Ты уверен, что тебя услышит хоть кто-нибудь из соседей в таком шуме?
— Не вполне, — засомневался я.
Ближайший не самурайский сосед слева, банкир Борис Верховцев, собрался со своей женой провести остаток лет на жарком острове аномальной оффшорной зоны. Улетали они ранним утром. Чиновники, коммерсанты и родственники провожали Верховцевых как в армию — с песнями и плясками. Оглушительно гремела танцевальная музыка. Приглашенные артисты истошно орали в микрофон. Они то ревели как медведи-шатуны, то завывали, как пьяные перевертные волки.
А справа Джаник Саркисов, обиженный тем, что старый друг погнушался пригласить его со всей разбойничьей шайкой на веселые проводы, вытащил на улицу динамики от домашнего кинотеатра и включил на всю мощь радио «Шансон».
Вот и вышло так, что вопль о рябиновых бусах слева и причитания о тяжкой доле тюремного надзирателя справа разрешили наш с Лизой спор в ее пользу.
Исполняя просьбу девушки, я взял гитару и спел под ее тихий аккомпанемент красивый проникновенный романс, посвященный Полине, да и вообще всем охотницам на вампиров:
Надменной леди хладный взор
Тебя пронзит осиновой стрелою.
В душе раскинется костер,
И ты не властен будешь над собою.
Забудешь осторожность, что орет: «Вернись
В унылые руины!
Ее духи — не роза, не жасмин, —
Смола осины!»
Ты диким зверем выйдешь из лесов,
Гонимый робкой трепетной надеждой,
Не думая: «А сколько там силков?»,
Лишь вспоминая все, что было прежде.
А там была счастливая семья,
Мир и покой, и денежка водилась,
Вся знать губернии — твои друзья…
Потом жизнь в тартар покатилась.
Не поздно ль все вернуть? Пойти за ней,
Отвергнуться своей общины.
Постыден путь… тебя пьянит сильней
Смола осины.
Не поддавайся яду, с ним борись
И денно ты, и нощно.
Но разломай преграду и влюбись
Как юноша, непрочно.
Вкушай ее улыбки сладкий мед,
Смотри в ее глаза — они невинны,
Но знай, что вместо крови в ней течет
Смола осины.
Куда избранный путь вас приведет
Безумной страсти и взаимного обмана,
И правда ли, один из вас умрет,
Я зарекался, что предсказывать не стану.
Но вижу я:
В твоих объятьях бездыханная лежит
Та леди, чья любовь была взаимна,
Угасла страсть,
И на губах твоих горчит
Не кровь… Нет! Нет!.. смола осины!
Лиза внимательно слушала, полулежа на столе, и мечтательно улыбалась.
— Супер! — похвалила она, не дав протянуть завершающую паузу. — У тебя талант.
— Я знаю это много лет, — нескромно признался я.
— Не забыть бы мне записать тебя на городской конкурс исполнителей романсов в отделе культуры администрации, — взяла на заметку Лиза.
Краснолистный клен скрипнул, наклоненный усилившимся ветром.
— Холодает, — Лиза развернула сложенный на лавке красный шерстяной кардиган и накинула его поверх атласного халатика в красных и белых пионах. — Пойдем домой.
