слово.
Теореза глядела на меня во все глаза. Она никак не ожидала, что я свалю её творение. Ну да, кого другого он бы убил. Но никого другого здесь не было.
Я шагнул к ней, и она запнулась о свой складной стул и упала на локти.
— Ленту ты дашь наконец или нет? — спросил я, приподняв девичью косу лезвием меча.
Рябь прошла по атласу, не пропала, а собралась в чешуйки, и зелёная змея, мгновение назад бывшая лентой, устремилась ко мне по мечу.
Я выругался и бросил клинок, но она нырнула в рукав, скользнув по кольчужной рукавице, и укусила меня в тот самый момент, когда я поймал её за хвост.
По крайней мере, попыталась.
Теореза было расхохоталась, но быстро замолкла.
Я выбросил змеюку подальше, одновременно наступив ногой на меч, чтоб рагана не сцапала. Разрезанный капюшон съехал на затылок.
— Дошло? — спросил я с досадой. — Расскажи им теперь.
— Ах ты сволочь, — сказала она. — А наши гадают, чего никто не смог тебя уделать. Чтоб тебе неладно было.
«Красавицы проклянут его и отвергнут; зверь заговорит с ним чёрной пастью в час хладный, и рыбы в воде, и птицы в небе, и древа в чащах будут противиться ему».
Ладно, что поделать. Ленту вот жалко. Дальше городов уже не будет, и ничего такого зелёного я уже не достану. Змею, что ли, надо было поймать?..
— Ты хоть кто? — спросила она.
— Ха, — невесело, но удивлённо сказал я. — Смеёшься, что ли?
— Отступись, — сказала она. — Ты проклянёшь сам себя, когда увидишь край мира и чудовищ, что живут за ним. Но они узрят тебя, и будет поздно.
— Нет никакого края, — сказал я. — И никаких чудовищ. Ты врёшь, проклятое отродье, и все вы врёте. Я поговорю с тобой, когда вернусь.
— Ты не вернёшься, — сказала ведьма.
— Я удивлю тебя.
Теореза рассмеялась, и смех её сопровождал меня, пока город не скрылся за поворотом дороги.
— Проклят! Будь проклят! Да ты уже проклят и проклянёшь сам себя! Сам!
Я всегда знал, что божники, хоть жрецы, хоть колдуньи, хоть городские пижонки вроде Теорезы — слегка неуравновешенные. И старался поменьше с ними связываться. И правда, какие нормальные люди будут так гоняться за мной из-за пары книжек и моего желания выбраться за пределы карты? Ну не верю я в запреты Богов — что в самих Богов мне верить не мешает, ибо их в прошлом лицезрели слишком многие, — но ведь не убивать же за это, в конце концов?
Я шёл, кроша сабатонами сухие листья, пока не вошёл наконец под сень леса, и он принял меня, заглушив далёкий злой смех раганы.
Солнце истаяло в дымке. Близился вечер, и редкие лужи в лосиных следах подёрнулись ледком. Он звенел под ногами.
Никто не хотел, чтобы я достиг края мира. Потому что у него нет края. Старым сказкам жрецов придёт конец, если окажется, что мир кругом существует. Наверное, наши земли в легендах других, неведомых стран почитают за опасные — наши границы стерегут истинные твари, и все они не за пределами круглой карты, а внутри неё. Стерегут нас от нас же. Чтоб мы всегда сидели здесь, ждали Богов и чествовали божников. А они правили бы всем, чем можно править, якобы блюдя заветы о том, каким Боги хотели бы найти свой мир, когда вернутся.
…Только вот что-то всё больше стало подпадать под эти заветы.
Может, в древности Богам легче было управляться именно так; может, они и правда укрывали нас, свой народ, от каких-то грозивших нам тогда опасностей. Но с тех пор, как они истаяли в голубой дымке неба, оставив лишь сброшенные рога и отмершие когти, никто из людей, живущих в пределах Диска, не покидал его. Герой давних преданий, Агап, рыцарь с чибисом на гербе, однажды бросил вызов божникам, — такой же, как и мы с Устиной. И, по рассказам, тоже нашёл ключи, которыми Боги усмиряли Гвард, самых мощных своих созданий, коих оставили на страже границ мира, якобы от тварей, обитающих в бездне.
Но Агап, перебравшись через реку Закоту, что будто бы опоясывала мировой диск, так никогда больше и не вернулся; можно было бы поверить, что он ушел за поля карты, но конь его возвратился к реке, и свидетели видели рану и кровь у коня на боку и репейник в гриве. Конь не смог переплыть реку обратно и исчез в заповедных лугах за нею. С тех пор никто из живущих, кроме божников, за Закотой не бывал.
Может, Боги и вернутся, хотя, кажется, уже вряд ли — видно, есть у них ещё миры, кроме этого, — но в то, что мир не диск, я верил безоговорочно. Я сам видел книгу, где доказывалось, что мир — это шар; я знал, что Агап видел её и оставил запись «Просмотрено Агапом из Скуй» на последнем листе; и Устина видела книгу тоже. Та, судя по всему, была древней, когда автограф легендарного героя был ещё свеж.
Об этом думал я, пока наползали тучи и багровело за ними высокое осеннее небо, в лесу, оранжевом и жёлтом.
Я вынырнул из своих мыслей и остановился, ибо почуял зверя. Не дыхание, не шелест, не лай загоняющий, а взор. И не в затылок или спину, как, бывает, бросают взгляд, желая зла, а в лицо, в глаза.
Я остановился, не шевелясь, замер, истинно как статуя, и вгляделся в синие тени, из которых уже выглядывала скорая холодная ночь. Ничего, только полосатая птица перелетела с ветки на ветку да лист упал с клёна.
«… И зверь заговорит…»
Замирать, видно, у меня и правда получалось хорошо. Были тому причины, было и подтверждение: бурундук перебежал дорогу едва ли не в локте от меня, видно, приняв за каменное изваяние. Синица села на плечо. Я выждал ещё немного — не из осторожности, а потому что хотел посмотреть на бурундука и синицу, — и шагнул вперёд. И тут из теней и кружения листьев, рыжий и седой, как сам лес, вышел зверь. Большой, зараза, в холке мне по пояс. По шерсти его пробегали искры. Он сморщил нос и оскалил желтоватые зубы и тёмные дёсны.
— Не заграждай пути, — сказал я, и убоялся, что он ответит мне.
— Я не пропущу тебя, — ответил он хриплым высоким голосом, и я увидел, что пасть его черна.
Ну вот, значит, я и дошёл до черты, и древние механизмы провернулись на своих осях. Второе совпадение с Божьей книгой за один
