вечер.
— Почему? — спросил я его.
— Ты идёшь на край мира.
— У мира нет края.
— Боги велели людям никогда не заглядывать за него.
— А тебе велели стеречь? Ты не думал наплевать на приказы богов, которых уже полтысячи лет никто не видел?
— Я не предам создателей и не накличу тварей, что живут за краем мира. И тебе не дам.
— Боишься за свой лес? — я рассмеялся.
— Боюсь за весь мир.
— Извини, глупо звучит, учитывая твой вид.
— А ты свой таишь.
— Есть причины.
— Уваливай.
— Как грубо.
— Я могу и порвать.
— Я могу и зарубить.
— Был тут один такой.
— Не такой. Да и его, Агапа, ты как-то пропустил?
Зверь нахмурился, пошуршал лапой в листьях.
— То не я, то был отец моего отца.
— Назвать его дедом, что, вера не позволяет?
— Я верю в то, что Боги вернутся.
— Я и не отрицаю. Просто хочу посмотреть, что там за клеткой, которую они для нас отвели.
— Там твари, рыцарь. Но ты не увидишь и их — Гварда остановит тебя, как остановил Агапа.
Я шагнул к нему, и зверь подвинул лапу вперёд. Изящную, я бы сказал. Он весь был словно нарисован хорошим графиком, почти утончённый, с золотыми глазами и тёмной шерстяной маской на рыжей, не то волчьей, не то лисьей морде. Лапы его были подобны волчьим, когти кривы, а хвостов было, конечно, семь.
— Уходи, — сказал я.
— Возвращайся, — сказал он одновременно со мной.
— Нет — ответили мы хором, и я рванул из ножен меч, а он взвился с места, словно пружина.
Как мог быстро отскочил я в сторону, и зверь толкнул меня лапой и плечом, так, что я полетел в листву.
Клинок свистнул, рассекая холодный воздух, и зверь прянул вперёд, ниже меча, чтобы ударить меня лапами в грудь. Я отступил в сторону и развернулся, не опуская клинка.
Зверя занесло в листве, но он повернулся на удивление быстро, распахнул пасть и снова припал к земле перед прыжком. Я подал руку от плеча вперёд, и клинок вошёл ему в пасть.
Мне оставалось лишь дожать удар.
Вместо этого я медленно, медленно потянул клинок на себя, по языку зверя. Металл скрежетнул о зубы.
За спиной зверя, выкатившись из леса, стояли два маленьких волчонка. Пушистых, неуклюжих.
— Твои? — спросил я.
Тот кивнул, осторожно.
Теперь я понял, что это была самка. Боги, почему иногда я так туп.
— Я оставлю вас в покое, если ты дашь мне пройти.
Ещё одно согласное движение головой.
Я достал меч. Он был чист, ни капли крови.
Охапкой осенних листьев я вытер его.
— Но ты будешь плакать кровавыми слезами, когда увидишь край мира, — сказала волчица, или кто она там. — Я бы не дала тебе пройти, несмотря ни на что. Но есть шанс, что тебя остановят другие. Пока он есть, я не буду рисковать детьми.
— Я бы не тронул твоих детей в любом случае, — сказал я. — А теперь я ухожу. Живи и дай жить другим.
— Ладно, я-то что. Так, просто предостережение. Гварда разберётся.
— Спасибо, конечно, теперь я уведомлен. И пойду по своим делам.
— Ты не вернёшься, — сказала волчица.
— Я уже слышал это, — ответил я. — Когда-нибудь я вернусь, отведу тебя к краю карты и покажу земли, что лежат за ним.
С этими словами я отвернулся от неё и пошагал дальше. Мне казалось, что она вцепится мне в шею, но она осталась стоять там, где стояла. Когда я не выдержал и обернулся, её уже не было, только низкая ветка качнулась. Как ладонь, отгоняя: иди, мол.
Невидимое за ветвями и тучами солнце скатилось за горизонт и погасло, наступила ночь, а ночью пошёл снег, и тонкий лёд снова звенел у меня под ногами. К утру лес стал чёрным и белым, только иногда алый лист проглядывал из-под покрова. Я прошагал целый день, и ночь, ожидая стука медных копыт, но его не случилось. Никаких препятствий. И никакой зелени.
Снова наступило утро, и я подумал, что скоро уже станет видна Закота.
Я вышел к ней спустя час. Не стал доставать карту, не стал ничего сверять. Это была та самая река, которая опоясывала мир. Если верить карте, конечно. Как могла река течь, если ей некуда было течь, если она не имела начала и конца? В Божьей книге, написанной нашими предками под диктовку самих божественных исполинов, было записано, что вращение диска придавало ей движение. Море на карте мира было в центре диска.
В другой же древней книге, на неизвестном языке, но с прекрасными иллюстрациями, мир был шаром. Ни я, ни Устина не нашли на тех картах нашей страны, но, честно, я не так уж представлял себе, как её там искать. Я и не был во многих её местах; сюда же, на Запад, я отправился лишь потому, что именно на Гварду Западного пути некогда нашёл управу Агап. А значит, ключ этого Гварды точно описывался в старых фолиантах божников, которые Устина осталась читать после моего поспешного отбытия.
И этим ключом был цвет. Теперь уже я знал и это, и какой именно цвет. Жаль, его здесь не было.
…На реке лежал лёд. Наступала зима, подкрадывалась от края мира, края, которого не может быть; и маленькую лодочку, вмёрзшую в ил у самого берега, припорошил снег. На скамье пестрели свежие следы белки: маленькие ладошки и ступни. Отчего-то они подняли мне настроение.
Я осмотрелся в прозрачном, стылом воздухе и начал спускаться к берегу, придерживаясь за плети багровой, как вчерашний закат, прибрежной ежевики. Все ягоды на ней уже засохли, и все листья стали из зелёных багровыми.
Конечно же, я не собирался возвращаться: ведь Олефир был, скорее всего, близко, да и неизвестно, не пришлось ли уже бежать Устине, оставив своё убежище. Божники не теряли времени; раз меня поджидала Теореза, приманивая зеленью, значит, они уже знали, что мне известен ключ. Они знали это не от Устины — тогда птицы от подруги я уже не дождался бы, — а просто потому, что им было известно, что же написано в книгах, которые мы украли.
Мне стоило спешить, пока они не узнали моё имя и не наложили заклятий. Теореза не могла сказать его Олефиру или отослать птицей к жрецам — другое она увидела под капюшоном, а не знакомое ей лицо.
Пара воронов железно перекрикивалась в белом небе, медленно падал снег, такой редкий, что я не сразу его заметил. Стояла тишина. Я понимал, что могу не перейти
