Гнедышу приходилось еще хуже - пригнув голову, могучий тяжеловоз буквально проламывался сквозь стремительно усиливающуюся бурю. Он то и дело недовольно всхрапывал, переступая наметенные за день сугробы, вырывающиеся из его ноздрей клубы горячего пара вились над головой причудливыми облачками, а побелевшая от снега грива больно хлестала меня по щекам, не давая расслабиться ни на мгновение.
Я уже сто раз пожалела о том, что выбралась из дому в такую погоду. Понадеялась, дуреха, что разыгравшаяся стихия до ночи успокоится. А теперь дрожала от холода на конской спине и думала о том, что, похоже, само небо вздумало наказать меня за самонадеянность. Или же наставница непогоду наворожила, чтобы я навсегда зареклась ей перечить.
Когда Гнедыш, тяжело дыша, достиг кромки леса, я приободрилась и на секунду высунула нос из-под капюшона, но почти сразу замерла и растерянно уставилась на то место, где еще несколько часов назад была дорога.
Что за шутки Творца?! Куда она делась-то?! Я ведь точно помню вон то дерево с обломанной верхушкой! И вон то тоже - с кривыми, будто переломанными ветками! Между ними еще поутру вилась сузившаяся до размеров лесной тропинки дорога! А теперь ее не было! Ни следочка не осталось на взметнувшихся на высоту пояса сугробах! Ни вмятинки! Будто корова языком слизнула! Или же и правда - кто наворожил...
Я вздрогнула от очередного порыва ветра, но от потрясения даже забыла натянуть на голову слетевший капюшон. Гнедыш подо мной остановился и тревожно всхрапнул, но через несколько ударов сердца, словно решившись, упрямо тряхнул гривой и двинулся дальше, всем телом продавливая успевшие слежаться сугробы.
Вообще-то зимы у нас всегда суровые. Снега порой наметало столько, что нельзя было из дому выйти. В городе еще ничего, там потеплее, а в нашей глуши в том году до самых крыш деревни завалило. Откапывались потом всем миром, да и после долго еще снег вычищали со дворов. Но сейчас только начало зимы, морозы толком ударить не успели, дороги, хоть и побелели от снега, были вполне проходимы: люди до города до сих пор частенько ходили - на санях и даже пешком. Да что там говорить - еще с утра все было в порядке! А теперь даже колеи не видать.
Впрочем, чужую волшбу я бы при всем желании ощутить не смогла - слабоват мой дар для этого. Однако и на вмешательство наставницы это никак не походило - старуха Ирша, хоть и злопамятная, но из ума, небось, еще не выжила, чтобы портить ради меня единственный нормальный тракт. Но кто мог такое сотворить и, главное, зачем - я не знала.
Пришлось довериться чутью Гнедыша и постараться ему не мешать. А когда сугробы поднялись ему до груди, вовсе отпустить поводья, позволяя умному животному самому решать, куда свернуть и как выбраться из белого плена.
Как вскоре выяснилось, это было ошибкой, потому что на внезапно раздавшийся в чаще громкий треск обвалившегося дерева служивший нам верой и правдой конь отреагировал неадекватно - внезапно захрипел, будто его душили, попятился, а потом вдруг взвился на дыбы, после чего рванул прочь с такой скоростью, что я кубарем слетела с его спины, с головой ухнув в ближайший сугроб. А когда с воплем оттуда вынырнула, то увидела только стремительно исчезающий конский круп, вокруг которого, будто белые брызги, разлетались хлопья пушистого снега.
- Гнедыш, стой! - испуганно крикнула я, но голос мгновенно потонул в торжествующем вое метели. - Гнедыш! Гнеды-ы-ыш... вернись!
Но куда там - огромный конь будто канул в бездну. Только пробитая его телом борозда виднелась в глубоком снегу.
Не желая насмерть замерзнуть в каком-то получасе езды до дома, я подхватилась и, даже не вытряхнув из-под плаща снег, что было сил рванула следом за предателем-конем. Правда, бежать у меня не получилось - замерзшие ноги слушались с трудом, да и снега намело слишком много, поэтому я, скорее, с трудом пробиралась сквозь сугробы, страстно надеясь, что перепуганный Гнедыш не успел уйти далеко.
Но и эта надежда не оправдалась - сколько я ни звала, как ни всматривалась в кружащее перед глазами белое марево, Гнедыш так и не откликнулся. А потом снегопад резко усилился, и разглядеть след стало еще сложнее. Одновременно с этим усилился и ветер, став поистине ледяным, так что очень скоро мне пришлось двигаться практически вслепую, в ужасе думая о том, что в такую метель я вполне могу заблудиться в знакомом с детства лесу.
Сколько я брела посреди разбушевавшейся вьюги, не знаю. Мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем впереди, наконец, посветлело. К этому времени я замерзла так, что едва двигалась. Обмороженные щеки уже даже не болели - я их просто не чувствовала. Впрочем, как и пальцы. На низко надвинутый капюшон налипло столько снега, что я едва могла поднять голову, но у меня не осталось сил даже на это. Я шла, как сомнамбула - вялая и безучастная ко всему. Шла, машинально переставляя одеревеневшие ноги, и думала лишь о том, чтобы сделать еще один шаг... не стоять на месте... не поддаться усталости и не свалиться под первым же деревом, на радость волкам.
Как я вышла на ту узкую тропку, не помню. Просто в какой-то миг ноги сами понесли меня к поваленному бревну, почему-то показавшемуся смутно знакомым. А из груди при виде обнаружившейся там утоптанной, хотя и узкой до безобразия дорожки, змеей вившейся между высокими сугробами, вырвался облегченный вздох. Наконец-то, дорога... тепло... люди...
Устало улыбнувшись, я тут же поморщилась от боли в потрескавшихся губах и, стараясь не думать о налившихся тяжестью ногах и о том, во что превратились мои пальцы, ускорила шаг. А затем и побежала, заметив, что совсем недалеко деревья неохотно расступаются, а снега за ними, почитай, и вовсе нет.
Неужто добралась?!
Когда я выскочила на едва припорошенную снежным покрывалом опушку, то сперва даже не заметила повисшую над пожухлой травой туманную дымку. Споткнулась, конечно, о попавшую под ноги корягу. Едва не растянулась на земле, успев с разочарованием заметить, что на опушке нет ни дома, ни людей. А затем обнаружила, что туман на самом деле движется, и обмерла, рассмотрев в молочной гуще массивное тело, неторопливо расправляющиеся паруса-крылья и... глаза. Те самые зеленые, с вертикальным зрачком, пронизывающие до самого дна глаза, которые так часто видела во снах.
Я не трусиха, правда. И никогда ею не была. Да что там - я даже плакала лишь два раза в жизни - когда чуть не утонула в реке, чудом выбравшись из полыньи, и когда хоронили маму. А после, как ни старались односельчане, ни слезинки из меня не выдавили. И бояться я перестала, потому что в какой-то момент твердо поверила, что все самое страшное уже пережила.
