— Не знают. Только это все равно обидно, согласись.
— Обидно, — кивнула я. — А можно, я буду с ним дружить?
— Нужно! Сама знаешь, как скучно бывает в чужом месте, где полно незнакомцев, верно ведь?
Я кивнула еще раз. И с того момента от Ваэрдена не отставала, искренне не понимая, почему он стал пытаться от меня сбежать, как только смог вставать с постели. Я не унывала. Раз папа сказал, что нужно дружить, значит, нужно. Я вон, тоже от невкусной картошки за завтраком сбегаю, а мне все равно ее дают. Так что, где бы наш гость не пытался скрыться, я все равно его находила.
А еще ифенху умел обращаться в волка. Большого, черно-серого, с дли-инными клыками. Такое в нашей разноликой семье могут проделывать только старший брат Йиртек, да еще дрейг Айфир Обсидиан, который живет с нами, сколько я себя помню. Но Айфир ленивый, толстый и в основном предпочитает спать возле большой печи на кухне в виде раздобревшей от сытной кормежки псины. Посему сильная поджарая «собачка» приводила меня в восторг. Мы так и нарекли ифенху Волком — негоже лишний раз без толку теребить настоящее имя, особенно магу. Чуть ли не каждый день, едва папа отпускал его с очередного занятия, как тут же ему на шею, едва не сбрасывая с головы прятавший лицо от солнца капюшон плаща, прыгала рыжая бестия. То есть я.
Он возводил глаза к небу, но под тяжелым взглядом отца не смел противиться — и мы шли играть.
Девчоночьи забавы с куклами мне были не по нутру. Чуть ли не с самого рождения игрушками мне служили братнины ножи, отцовы заготовки для артефактов и амулетов, а то и сами амулеты, если удавалось со стола стащить. Ругали меня за это частенько. А уж когда я, извернувшись всеми правдами и неправдами, добралась до отцовского меча… Уж очень он был красивый — волнистый, матово-черный, с едва проглядывающим в стали узорочьем и гардой в виде кошачьего черепа. Любопытно было невмерно — откручивается этот череп или нет?
В общем, выпороли меня тогда. Не столько за то, что без спросу боевое оружие взяла, сколько за беспросветную глупость — знала же, что неспроста меч зовется Ловцом Душ, а все равно полезла. В наказание папа подарил мне куклу. С которой я, разумеется, играть и не подумала. Ведь с живым существом куда интереснее!
Как почти все кхаэли, я была оборотнем. И настырный рысий котенок часами развлекался «охотой», неумело выпрыгивая из кустов на «добычу». «Добыча» лениво отмахивалась и старалась убежать подальше, спасая лапы, хвост и честь от рысьих молочных зубов. Если ему совсем уж надоедало, он хватал меня за шкирку и аккуратно закидывал в пруд. Я вылезала, отряхивалась с обиженным мявом, перекидывалась и начинала забрасывать его вопросами:
— Волчик, а правда, что когда у нас день, у вас ночь?
— Правда. Отстань.
— А зачем ты кровь пьешь? Молоко же вкуснее!
— А зачем ты кашу на завтрак ешь?
— Потому что вкусно и мама дает. А ты почему не ешь?
— Потому что я мясо ем, отстань!
— Во-олчик, а почему трава зеленая?
— Потому что солнце светит.
— А почему солнце светит?
— Потому что так надо.
— А почему так надо?
— О Стихии, когда ты повзрослеешь!
И я беспечно отвечала:
— Никогда! Мне так больше нравится.
Сущая правда — мы не взрослеем, пока сами того не захотим, пресытившись забавами и беготней. А я могла часами гонять Волка в звериной ипостаси по лесу и вокруг дома, пока он не падал, вывесив язык на всю длину и недоумевая — откуда в детеныше столько прыти? Отец только посмеивался, мол, полезно для здоровья, причем обоим.
Дом наш стоял прямо посреди елового леса, недалеко от девяти белых исполинов, пронзавших небо столпами чистого Света. Срублен он был в два этажа из светлого мореного дуба, обильно и любовно украшен резьбой и пропитан Силой. В окнах блестели тонкие пластины цветного лирофанита[4] — голубого, желтого, розового. По скатам крыши распустили хвосты и крылья диковинные резные птицы. С одной стороны к дому примыкал пышный яблоневый сад, с другой — денники грельвов и псарня. Там круглый год жили с дюжину громадных рыжих волкодавов, свирепостью и силой не уступавших диким волкам и даже беррам, но с отцом ласковых, словно щенки. А на неогороженном, поросшем мелкой кудрявой травкой дворе как раз хватало места носиться взапуски и кататься спутанным клубком рыжей и черно-седой шерсти. Я, конечно, в конце всегда оказывалась внизу, под брюхом матерого волка. Он прижимал меня лапой, в назидание ерошил языком шерсть на загривке, фыркал и отпускал — перекидываться и раздирать колючим стальным гребнем спутанные лохмы. Другой мои волосы после таких забав просто не брал.
Еще я очень любила смотреть, как отец и Волк танцуют друг с другом на этой же травке, раздевшись до пояса и взяв настоящие мечи или прочные боевые шесты.
Бывало это по вечерам, когда солнце скатывалось за лес и уже не могло обжечь белую кожу ифенху. Могучий смуглый, в узорах шрамов отец до седьмого пота гонял жилистого поджарого Волка.
Кто не видал, как танцуют с оружием кхаэль и ифенху — потерял много. Они ни на миг не замирали, не сбавляли шага, не сдерживали ударов. Они летали по земле так, что воздух не успевал схлопываться за разгоряченными телами, но каждое движение было четким и лаконичным, не размазывалось и не растягивалось. Тишину вечернего леса нарушали лишь короткие азартные рыки да звон металла о металл.
— Хорош ты в бою, это да, — говаривал отец после, умываясь у колодца или заплетая в нетугую косу длиннющую гриву снежно-белых волос. — А вот в Служении не преуспеешь, пока душа твоя сломана, что стволик древесный. Злости в тебе больно много, смири ее и распрямись. Что Тьма, что Свет — все едино, Сила должна течь через душу по чистому прямому руслу. Тогда и станешь ты своему миру истинной опорой, осевым столпом Равновесия.
— Ради кого смирять? — ворчал Волк. — Завиляй хвостом — так они мигом страх потеряют и за рогатины да колья схватятся. А потом на цепь да в клетку. Это в лучшем случае!
— А разве не для кого? — хитро щуря золотые солнечные глаза, удивлялся папа. — Отыщи. Вон, хоть ради нее, детеныша. Она-то злости не понимает. И тебя, дурня, любит.
— Да ну тебя! Ты мне ее еще в жены просватай, — отмахивался Волк.
— А и просватаю. Чем плоха невеста? Как раз к шестистам годам в самый возраст войдет. Будет тебе женой хорошей. Оставайся, сам и воспитаешь себе Эль-Тари
Я, слушавшая этот разговор в пыли под крыльцом, так и застыла. Сватают! Меня! Меня? В жены Волчику? Сердце зашлось от непонятного пока еще волнения. Знала я, что знатных девиц иначе как по сговору замуж не отдают, да по малости лет об этом не задумывалась. Таинственная взрослая жизнь была еще где-то там, в невидимом далеке, о тех чувствах, что связывают меж собой родителей, я имела весьма смутное понятие. У мамы есть отец. А у отца есть мама. Это хорошо, это правильно, так должно быть. А что такое любовь я знать не знала.
