Но я слишком хорошо помнил и другое. Скрежет тормозов, жуткий звук удара и издевательскую надпись "Так жизнь играет в шутки с нами" на корявом стволе.
И знал, что не имею права ошибиться.
Я ответил на предложение вежливым отказом. И ничего не рассказал о нем дома.
Прошло два года. Лиля по-прежнему рисовала, пытаясь поддерживать наш скудный бюджет на грани "вымирания". Я исправно отчитывал по 6-9 академических часов в день. И все, что мы могли позволить себе иногда на выходных - это зайти в крошечное кафе на Мойке, возле которого несколько лет назад познакомились.
В ту среду Лиля ворвалась домой с горящими глазами.
– Меня приглашают в Москву. На выставку, - выпалила она с порога. Сердце мое мучительно сжалось в леденящем предчувствии.
– Крыска, может быть, не стоит? - начал обхаживать я ее. - В Москве полно своих художников, и работают они наверняка не хуже. Ну что тебе может светить? И потом, дорога, гостиница...
Я уже понимал, что взял не тот тон: нельзя было задевать Лилькино самолюбие, тем более, что сама она уверенностью в себе не отличалась. Но я слишком ясно предчувствовал приближение трижды пережитой мной трагедии, и разум мой отказывался рассуждать здраво.
– Ты никогда меня не понимал! - закричала она. - Ты считаешь, что важнее физики твоей ненаглядной ничего нет, а жена должна стоять у плиты, пока ты разъезжаешь по своим конференциям!
– Лилюшка, погоди, ну давай подумаем...
– Мне такой возможности больше не представится, этот шанс выпадает только раз! И не смей вмешиваться в мою работу!
Такого скандала между нами еще не возникало. И она не дала мне даже проводить ее на вокзал, не говоря уже о том, чтобы сопровождать до Москвы. И в глазах ее, уходящей, блестели злые слезы.
Минуты текли талыми каплями, разбиваясь о карниз моей тревоги. И когда поздно вечером я почувствовал, что сердце мое содрогнулось и, оборвавшись, провалилось в небытие, все было уже кончено. И поздно что-либо предпринимать.
И похоронный звон телефона уже ничего не менял:
– Это Игорь Селиванов? Ваша жена...
Конечно, это был несчастный случай. Опять. Я снова раскрыл не ту судьбу.
Я сжал в пальцах последнюю оставшуюся матрешку, неожиданно серьезную. Я вглядывался в ее голубые глаза, безуспешно пытаясь найти в них ответ. Чем я мог пожертвовать во имя жизни той, которую мне раз за разом не удавалось спасти? Чем еще?
– Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. И чем глубже, тем больше жертва, - словно наяву услышал я голос странного старика.
Я отказался от вечеринки, от друзей, от работы и обеспеченной жизни. Но хранительница судьбы - вещь, таящая в себе слишком много миров, чтобы это можно было постичь разумом - лишь насмехалась надо мной, нахально наблюдая за моей жизнью нарисованными глазами с деревянного лица. Что еще я мог бросить под ноги судьбе, пытаясь найти единственно верный путь? Разве только... себя?
Я медленно раскрыл последнюю матрешку. И мир привычно сошел с ума.
На свинцово-бурой поверхности Мойки истерично бился чей-то оброненный красный шейный платок, чудом не тонущий в мутной воде. Красный платок с золотыми хохломскими цветами.
Я смотрел на воду, потому что не мог заставить себя обернуться. Потому что помнил, что должно произойти сейчас, буквально сию минуту. И знал, что я должен сделать.
Она вынырнула из-за угла: легкая, словно гонимый сырым питерским ветром лист. Светлое пальто, сапожки на практичном каблуке, тряпичная сумка с вышитым задорным щенком. Я знал, что в сумке этой - четыре матрешки, которые она с утра неудачно пыталась пристроить на столы продавцов возле Спаса-на-Крови. Потому что это была Лиля.
Лилечка.
Моя будущая жена. Или бывшая. Живая. И еще не знакомая со мной.
Лиля легко соскочила с тротуара, шагнув к мосту. Но, забыв о коварстве неремонтируемых дорог, оступилась и со всего размаху села в талую лужу, неловко подвернув ногу. Обиженно скривилось ее милое лицо.
Я подбегу к ней, подниму, помогу отряхнуться. Окажется, что ногу она все же слегка растянула и заметно хромает. Мы зайдем в безымянное крохотное кафе всего на четыре столика, где у окна стоит аквариум и готовят удивительно вкусный капуччино. Мы проболтаем до вечера, меряя шагами стылые набережные, я провожу ее до дома и, едва войдя в свою квартиру, брошусь к телефону, чтобы пожелать ей спокойной ночи.
Через несколько месяцев мы распишемся.
А еще через три года я буду стоять в залитом солнцем больничном коридоре и кроме боли чудовищной утраты ощущать невыносимое чувство вины. Потому что так и не смог ничего изменить.
И поэтому я сделаю последнее, что мне осталось.
Я не двинусь с места.
Она попыталась подняться, но замерзшая ладошка скользнула по льду, и Лиля снова плюхнулась в лужу. Она посмотрела на меня - ожидающе, но я не двигался. Я только впитывал всем существом это лицо, и этот сердитый взгляд, и щемяще-знакомый жест. Потому что мы никогда больше не встретимся.
Потому что это моя последняя жертва.
К ней подошел молодой человек в кожаной куртке, поигрывая ключами от автомобиля. Поднял, помог отряхнуться, что-то сочувственно произнес. Лиля улыбнулась - знакомо и трогательно.
А я отвернулся к темной воде, на которой упрямо и безнадежно трепетал цветастым крылом красный платок. Я сделал все, что мог.
Я знал, что буду искать на столах возле Спаса-на-Крови или в маленьких сувенирных магазинчиках матрешку, подписанную Лилей. Матрешку в красном хохломском платке с насмешливыми зелеными глазами.
И не буду ее открывать.
