Некоторые не рыщут, а предпочитают устраивать засады: встанут посреди узкого тоннеля и стоят, перегородив бесценную тропу вялой тормозной тушей. Ждут, пока по ним нанесут первый удар. И уж тогда-то…
Опытные бойцы обходят засаду, не зацепившись. Кому нужны анонимные рукопашные, да еще ранним утром? Мало ли что днем случится… Нужно экономить силы. И не расслабляться, вывалившись из метро в самый красивый парк Города.
Сердце этого гнусного мира — зеленый душистый клочок у старинных стен, фальшивый оазис, окоп ароматерапии посреди поля битвы. Мертвец тот, кто доверился глазам своим и расслабился. Но не притормозить и не набрать полные легкие выхлопов — тоже расточительство. Я всегда замедляю шаг в парке. И на мосту. И в следующем парке — у ядовитой реки цвета нефти.
Иногда мне удается даже выкроить несколько минут, чтобы присесть у ног слепорылой Войны, склонившейся в любезном полупоклоне, и на минутку замереть, прикрыв глаза. Я стараюсь не обращать внимания на звук, с которым остальные зеленые от патины грехи поворачивают головы и жадно втягивают носами воздух.
Потому что нет ничего страшнее последнего утреннего шага — оторвавшись от почти безопасного уголка, от уродливых памятников, от удушливых испарений, от печальной серой цитадели напротив, свернуть за угол и войти в дверь, за которой каждая ступенька дышит опасностью, каждое слово — повод для стычки или доноса, каждый взгляд — оценивающий, каждая комната — пыточная.
Здесь я работаю.
Если бы только мне повезло! Если бы я оказалась среди тех, кому и живется, и дерется, и умирается легко! Но в этом стане нельзя «оказаться». В нем надо родиться.
Утренний всплеск энергии неумолимо иссякал. На смену ему приходила тоска. Тоска была не черная и не зеленая — а так… невидимая и делающая невидимым все вокруг. Город и мир стремительно выцветали. За это я их и ненавижу — за умение самоустраниться, когда в моей жизни наступают особо тяжкие минуты. Ни поддержки, ни внимания. Вселенная сыпала равнодушием, точно вулкан — пеплом. Как всегда, на моей стороне — никого и ничего. Даже надежды.
«Когда-нибудь я уеду отсюда», — обещаю себе в стотысячный раз. Больше цепляться не за что. — «Я перееду в другой Город. Он прекрасен и он меня ждет. Может, он даже меня любит. Заранее. Предчувствуя мою любовь. Я же смогла полюбить его заранее? Вот и он… Когда я приеду, он раскроется мне навстречу, весь золотой и розовый, как старинный камзол, весь в сказочных замках и крохотных мостиках, надушенный морем и солнцем, галантный кавалер своих дам, моя единственная любовь…»
Старое заклинание сработало. Тело понемногу высвобождалось из хватки тоски и, механически переставляя ноги, двигалось привычным маршрутом.
Лестница оказалась скользкой, как палуба корабля в момент пиратского налета. Стены сочились болью и унынием, словно сложенные из охладевших трупов, а не из камня. Здесь всегда было промозгло. Даже в самую жару.
На верхней ступеньке лестницы красовалась главредша, непобедимая сука в непрошибаемых доспехах. Если бы у меня имелся нагрудник вроде главредшиного, тоска посещала бы меня раз в году, а не пять раз в неделю.
— Како-о-ое счастье, что вы с на-а-а-ами! — пропела главредша, спокойно и основательно укладывая стрелу на сжатый кулак. — И ка-ак мы дожили до этого момента-а-а! — последнее «а-а-а» совпало с треньканьем тетивы и с голодным воем стрелы, ищущей плоть.
Я вышла из укрытия под мраморной вазой, зажимая царапину на плече. Мизерикордия за поясом аж дрожала от злобного нетерпения. Однажды я подберусь к этой покрытой закаленной сталью коротышке на расстояние вытянутой руки — так, чтобы темное отверстие в забрале оказалось совсем рядом, и тогда… Не зря же я выбрала этот узкий тяжелый кинжальчик, легко проникающий в любую щель.
Ну, теперь можно приступать к делу. Пластырь, немного спиртосодержащих жидкостей — внутренне и наружно, сконцентрироваться — и вперед. Нельзя выигрывать все схватки, но можно держаться до последнего. Пока сознание не утонет в сером киселе беспамятства, окаменевшие от напряжения мышцы не расслабятся, и тело — а с ним и вся жизнь — не сорвется в бескрайнюю пропасть ненарушимого покоя…
«Как можно бояться темноты, когда все самое страшное происходит на свету?» — размышляла я, обходя Уродца. Плечо болело, но глазам было хуже.
Уродец — трехметровый пузатый болван, у которого половина головы аккуратно срезана, точно верхушка арбуза, смотрит мне в лицо второй парой глаз. Это глазки человечка, с натугой вылезающего из ополовиненной башки. Зависнув в жутковатом подобии балетного па над головами посетителей, Уродец разглядывает меня с нехорошей пристальностью. «Кажется, засада», — мелькает в голове, но происшествие с директрисой кровавым облаком застилает мозг.
Я потеряла бдительность.
Чугунный анацефал надвигался, будто слон, везущий лилипута, извергнутого лоботомией. В крохотной ручке мелькнул хлыст. И статуя весом в полтонны сделала шаг…
Глава 3. Устав от драматизма
— Итак, шизофрения параноидного типа? — наконец спрашивает врач.
— Ага, это мое второе имя! — усмехаюсь я.
Сейчас, когда в крови у меня хорошая доза антипсихотиков, душа моя молчит. Я могла бы и не отвечать. Могла бы повернуться к стене, баюкая сломанную руку и не разговаривать с этим профессионально милым человеком. Но я понуждаю себя к общению, уговариваю, увещеваю, заклинаю: не все потеряно, пока я могу вот так улыбнуться в ответ на самый мучительный вопрос из всех, что я слышала в жизни.
— Ладно! — неожиданно спокойно реагирует он. — Рука болит?
— Болит… — морщусь я.
— А нога?
— Тоже.
— Но переломы чистые. Хорошие такие переломчики, — делает он лицо ласкового садиста. — Вмиг заживут. Вам повезло.
— Повезло, — повторяю безучастно.
— Я их по судам затаскаю, — холодным голосом чеканит Гера. На лице его бешенство, ледяное, неумолимое бешенство терпеливого человека.
Гера — самый добрый человек на земле. Он мой племянник, а я его тетка. Его невезучая, больная на всю голову тетка, которая всегда была рядом. Потому что у сестры вечно находились дела и проблемы поважнее сына. Когда-то я с ним возилась. Теперь он — со мной. Такова жизнь.
— Гера, успокойся, — говорю я бледным голосом. — Доктору неинтересны подробности.
— Зато мне интересно, — шипит Гера, — как можно ставить огромную чугунную хрень в холле, не закрепив ни х…
— Гера… — голос мой гаснет, гаснет, не достигая стен.
Мир сейчас похож на огромный собор. Такой огромный, что даже эха в нем не дождешься — слишком далеки стены, слишком высок купол. Ты здесь — словно крохотная мушка в большой, чересчур большой банке. И если сидеть тихо-тихо, не летать и не биться о стекло, то можно даже представить себе, что ты свободна, а кривые зеленые тени вдалеке — это трава, и листья, и цветы…
