— Ты ангел, — улыбаюсь я в ответ.
Гера знает: для меня главное сейчас, главнее всего на свете — удержаться на тонком-тонком краю доверия и интереса к окружающему миру. Это даже не край, не тропка — это канат над пропастью, скользкий и провисающий, по которому я иду без балансира и без страховки, а другой его конец прячется за серым туманом, поднимающимся из бездны.
В общем, у меня оч-чень много дел. Так много, что и не сосчитаешь. Хотя на первый взгляд я свободна, словно ветер. Наполовину загипсованный ветер.
Глава 4. Железная поступь будущего
Я — человек довольно трусливый. Признаюсь сразу и без колебаний: я непрерывно боюсь будущего. В психологии это называется «повышенной тревожностью». Ну, не оскорблять же врачам нас, трусов несчастных, называя вещи — и людей — своими именами? Мы же от этого не выздоровеем — скорее наоборот…
Что ж, я понимаю: когда оно — будущее — меня настигнет, придется стоять насмерть. Против таких же, как я сама, нервно-озлобленных людей, всегда готовых к подставам со стороны будущего. Мир — это бескрайняя рукопашная, в которой мы бьемся друг с другом даже не за свои интересы, а за интересы своих сюзеренов: начальства, родни, друзей. И неизвестно, кто принесет нам больше боли — противник или соратник. Мне наносили раны и те, и другие.
Вода в моем бокале обросла хрустальными пузырьками, выдавая, что она — не водка. Спиртное мне нельзя. По крайней мере, пока нейролептики из организма не выйдут. Поэтому я делаю вид, что у меня не то язва, не то долгосрочная завязка.
О моем состоянии немногие знают, ну и я не рвусь их просвещать. Иначе все мои душевные качества, и плохие, и хорошие, будут списаны на счет диагноза. Не хочу превращаться в ходячий диагноз.
Передо мной расселись, как на параде, два стана моих злейших врагов — издатели и коллеги.
Я часто думаю: вот интересно, в других профессиях тоже так: окулист считает своим соперником уролога, уролог — стоматолога, а стоматолог — патологоанатома? И все они, собравшись в ординаторской, объясняют друг другу ничтожность и бессмысленность усилий ДРУГОГО? Дикость, если глянуть со стороны. Но в свете постулата вечной конкуренции…
Рядом с бокалом стоит уродливая статуэтка желтого металла. Самоварное золото, голая грудастая Ника,[3] по колено увязшая в деревянной подставке. Время от времени мне вручают что-то такое — в рамочках и на подставке. Но разве это делает тише железную поступь будущего?
Вот и сейчас — издатель подходит, наклоняется ко мне над блюдом с бутербродами, нещедро усыпанными подсохшей красной икрой и просительным голосом предлагает пройти поговорить.
Знаю я, чего он хочет. Халявы, как и всякий издатель. Это только кажется, что умильно-жуликоватое личико улыбается, а ручки складываются на груди в мирном жесте. На самом деле на лицо его падает железное забрало, а воздух над головой со свистом прорезает меч. Назревает резня. И резать будут мою книгу. Если ее уменьшить вдвое и издать брошюрой в мягкой обложке…
— Нет, — говорю я замирающим от ужаса голосом. — Мы с вами уже это обсуждали. Нет.
Туше. Издатель отходит, набираясь сил для новой схватки.
— Правильно, правильно, — бормочет какое-то пьяно-восторженное лицо, возникая из-за моего плеча. — Такую книгу — и резать…
Мне хочется ответить холодно и мрачно, с намеком на его, лица, бездарность и лизоблюдство, но я лишь неопределенно улыбаюсь.
Мне жаль этих людей. Всех, без исключения. Ни один из них не сознает возложенной на него роли и покорно бредет к поражению. Нетрезвое лицо с печатью восхищения принадлежит писателю, который надеется распалить меня до того, чтобы я нагрубила издателю, разорвала контракт — и освободившаяся сумма, может быть, прольется манной небесной на него, мнимого радетеля моих интересов. Он не понимает, что в очереди за манной он где-то в самом конце списка.
Да и издатель не понимает, что к разорению его подвигает не издание дорогих книг, а его святая вера. Вера в дебила-читателя, любящего чтиво в мягкой обложке, на туалетной бумаге, с туалетным юмором, туалетными сюжетами, туалетными идеями и туалетной судьбой.
Издатель не видит, как выпущенные им книги тонут в километрах таких же, сортирнообложечных брошюрок, пока дебил берет с противоположной полки диск и идет вдоль этих километров, не оглядываясь. И писатель не видит, как все они — издатели, читатели, дебилы, проходят мимо него и его книг, не отводя глаз от ждущего их в конце пути экрана телевизора и вожделенных мягких тапок.
А над ними порхает безногая Ника с глумливым лицом и нагло торчащими сиськами.
Я встаю и выхожу в коридор, якобы покурить. На самом деле это бегство, обдуманное, своевременное бегство. Какое курево? Это старый дом — один из тех, в котором нормальная вентиляция считается постыдной роскошью. В офисе издательства от кипения творческих амбиций воздух давно превратился в марево, в котором, как в бокале, облепленном пузырьками, плавают коллеги-соперники, сливаясь по углам в страстных спорах и несанкционированных митингах…
На подоконнике сидит Гера. Я сама попросила зайти за мной, понимая: на празднике разногласия мне делать нечего.
— Поехали? — спрашивает он.
— Поехали.
Мы выходим на грохочущую магистраль, катящуюся огненным потоком вниз, к высотке на площади Восстания, к зоопарку, слабо пованивающему природой. Гера подставляет мне локоть. Приятно пройтись под руку с накачанным, железнобицепсовым атлетом после долгих часов в обществе дряблых тел и мозгов, доведенных умственным трудом до полужидкого состояния. С атлетом, который относится ко мне с небывалой бережностью, словно я фарфоровая и надтреснутая к тому же.
— Ты бы, Ася, завязывала сюда ходить, — мягко увещевает Гера. Подобным голосом просят игромана не транжирить свои кровные в салоне одноруких бандитов. — Каждый раз, как тут бываешь, у тебя такое лицо делается…
— Злое? — удивляюсь я. Вообще-то я не чувствую злости.
— Тревожное. Точно ты понимаешь, что на тебя идет охота — а бежать стесняешься.
— Так оно и есть, Герочка, так и есть. Чую гончих в подлеске, но бежать — как-то не комильфо. Надо дождаться и показать, кто здесь царь джунглей.
— Да какого черта! — взрывается Гера. — Я еще понимаю, будь у тебя с ними хороший бизнес, а то… — он безнадежно машет рукой.
— Гера! — оправдываюсь я. — Твою тетку угораздило родиться вербалистом. Кроме слов, ей ничто не мило, ничем больше она зарабатывать не умеет, поэтому и шляется по всяким притонам. Ты уж имей терпение…
— Зато один из твоих притонов мамуля накрыла медным тазом! — злорадствует Гера. — А не накрыла, так накроет!
