Гостеприимный залив спутники покинули три дня назад. С тех пор они с утра до вечера топали по берегу моря, шаг за шагом продвигаясь на север. Ночи они проводили в убежищах среди валунов, укрываясь парусиной, воду пили прямо из моря или из редко встречающихся речушек, которые легко переходили вброд.
Запас устриц закончился еще на второй день, с тех пор пополнять его было негде: попытки добыть продовольствие в море к успеху не приводили. В отлив обнажалась лишь узкая полоска дна, и все, что на ней удавалось найти, – немного съедобных водорослей, которые уже надоели до тошноты, да и энергетическая ценность этой травы весьма сомнительна. Серьезная живность полосу прибоя избегала, а тихих бухт или заливов больше не встречалось. Один раз путники наткнулись на ободранную тушу кита, вынесенную под самый берег. Зловоние, испускаемое гниющим мясом, преследовало их потом еще долго – даже у вечно голодного Апа не возникло предложений отведать этот благоухающий «деликатес».
Гигант, вчера уснувший без ужина, сегодня пребывал в мрачном настроении (завтрака и обеда ведь тоже не было) и все разговоры неминуемо сводил к продовольственным темам. Тим его почти не слушал, да и не всегда можно было расслышать: прибой местами ревел оглушительно.
– Вот устрицами ты эти ракушки зря называешь. Они вообще-то зовутся по-разному, но это точно не устрицы. Анийцы их уважают и называют морскими щетками, а элляне тоже уважают и зовут рыбьими гребнями. И едят их только вареными или запеченными. А вот устриц принято есть сырыми. Им подрезают жилу, раскрывают, капают немного уксуса со специями – и все, можно в рот класть. Блюдо не из дешевых – они ведь водятся далеко не везде, им особые условия подавай. Говорят, некоторые островные царьки неплохо живут именно за счет устриц. Они их приловчились разводить – будто на огородах выращивают. Во все концы света их продают, особыми судами перевозят, оборудованными для их перевозки. Я, признать по чести, устриц и не пробовал ни разу, только видел пустые скорлупки – их на помойку приходилось таскать, когда я пацаном в трактирном углу подрабатывал. Но те, что мы ловили, мне понравились – если они и хуже устриц, то ненамного. Ох и вкусные, заразы, – жаль, что закончились, надо бы нам побыстрее найти местечко вроде того залива и наловить их побольше. Сделать запас на неделю и только потом дальше идти.
– Мы большой запас делали, да только ты решил его не растягивать. «Тим, да тут на один зуб нормальному мужику! Давай уже все доедим, а завтра чего-нибудь добудем».
– Так ведь очень уж жрать хотелось. Когда есть нечего, голод терпеть не обидно, а вот когда что-нибудь есть… Съели – значит, съели. Забудем. Эх… Берег унылый… Ни бухты, ни залива. Даже речки, что попадаются, без предисловий сразу впадают в море. Да их речками называть стыдно – смех один. Почти все переходили, не замочив штанов. Вода, правда, хорошая – чистая и холодная. Говорят, под осень во все эти речки и ручейки лосось заходит, чтобы икру отметать в верховьях. Странное дело – даже язва рыбе не помеха, плывут в места, куда человек сунуться боится. Лосося в ту пору так много, что он не помещается в русле, по берегам ползет вверх. И в каждом полное брюхо крупной икры – хватит мой шлем наполнить. Свежая икра – это, я тебе скажу, нечто неописуемое. Но без соли к ней приступать нельзя – одна горечь на языке останется. Немножечко соли натрусить, перемешать хорошенечко, сверху покрошить зеленого лучку, и берешь все это большой ложкой – и в рот. И чувствуешь себя при этом как парень, которого, забыв кастрировать, определили евнухом в гарем какого-нибудь престарелого островного царька. А совсем благодать, если рядом стоит глубокая миска с вареной картошкой, посыпанной рубленым укропом и политой темным маслом, да еще жбан с ледяным пивком, желательно тоже темным. Пока все не слопаешь, из-за стола в жизни не встанешь!
– Охотно верю… – Тим не мог припомнить случая, чтобы Ап прекратил трапезу до полного уничтожения всего съедобного.
– Жаль, что до осени далеко. Нет в этих ручьях лососей. Какие-то мелкие рыбки шныряют, но их ловить – все равно что мух пытаться на обед запасти. И зверья здесь не видно. Хотя это, наверное, и к лучшему – рядом с язвой ничего порядочного не вырастет. А то, что вырастает, скорее нас сожрет, чем мы его. В прошлый раз мы ходили на север Атая. Есть там одно местечко – его не раз уже ватаги обшаривали, но найти еще много чего можно. Битва там, похоже, была, где немало народу полегло – добро по поверхности валяется, лишь чуток земелькой присыпано. Паренек с нами был, совсем желторотый, решил кроликов по кустам поискать – уж больно мясца ему свежего захотелось. Ну не дурак ли? Вышел на рассвете, а вернулся аж под вечер. Три дня ничего говорить не мог, только глазами испуганно моргал и попискивал, будто мышка. Потом заговорил, но ничего нам так и не рассказал. И заикаться стал сильно. Думаю, ему вместо кролика повстречалось что-то другое. И думаю, что видок у этой твари был не слишком приятный. И что мне еще запомнилось – говорить он не говорил, но на третий день начал жрать, хотя дар речи к нему еще не вернулся. Голод – это серьезная штука… А мы там рядом с рекой стояли, так в реке этой было полным-полно здоровенных щук – вся вода ими кишела. Идешь по берегу, а они прям голову на песок высовывают, дышат, наверное, свежим воздухом. Мы их так и ловили – петелькой, на палку привязанной. Затягивали ее под жабры, будто некроманту галстук висельника. Их так много было, что мы даже не поленились коптильню вырыть у обрыва – копченая щука очень даже недурна. Жаль только, что пива у нас не было – с ним бы она вообще хорошо пошла.
– Ап, а что вы вообще копаете в этих древних местах? Нет, я понимаю, в общем, что, но какие находки попадались именно вам?
– По-разному, Тимур. Мне, если вспомнить, особо ценных вещиц не попадалось. Невезучий я. Так… по мелочам. Хотя один раз наша ватага на месте, изрытом вдоль и поперек другими ватагами, нашла брас из студня.
– Не понял? Что это такое?
– Ну это у нас так говорят, вроде языка своего, клингерского – чужой не поймет, о чем мы. Древние, когда воевали, гибли огромными толпами. Времени прошло много, костей даже обычно не осталось уже, в лучшем случае пару зубов найдешь, но многие вещицы до сих пор как новенькие. Золото, допустим, так и сверкает, разве что немного запачкаться могло. У каждого Древнего была масса барахла с собой. Брасы – браслеты. А может, и не браслеты. Все, что можно нам на запястья нацепить, зовем меж собой «брас». Древние ведь разные были, у некоторых видов могло и не быть запястий – мало ли на что они там у себя брасы цепляли. Все, что можно вокруг пояса обернуть, мы зовем «цепь», пластинки разные обзываем «тес», а если пластинка с висюлькой или цепью, то «знак». Если пластины соединены на манер деталей лат, то называем такое «угол». Если сложная штука, ни на что не похожая, то все это кличут «шипы». Понимаешь теперь?
