Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Цилла встала, отдернула ковер слева от камина, и перед Десняком предстал темноволосый младенец примерно двух лет от роду. Мальчик стоял прижавшись спиной к бревенчатой степе и глядел на Десняка раскосыми и черными, как у Циллы, глазами.

— Вот, значит, как, — растерянно пробормотал Десняк. — А народ признает?

— Народ! Какой народ?! Ой, уморил! Ой, давно я так не смеялась! Твой народ хочет только пить допьяна да жрать от пуза, а кто при этом сидит на княжеском престоле, ему глубоко плевать! Прав был князь, слабеешь ты умом, старичок!

Цилла повалилась на пол и зашлась истерическим хохотом, звеня браслетами на запястьях и лодыжках.

— Ну что ты стоишь как столб?! — заверещала она, перекатившись по ковру и схватив Десняка за колено. — Кланяйся князю! В ноги! В ноги, смерд!

Он уперся ступнями в ковер, стараясь удержаться на ногах, но, когда Цилла ребром ладони резко ударила ему по сухожилию, Десняк покачнулся и рухнул на колени перед смуглым черноглазым младенцем.

— А князя Владигора куда денем? — прохрипел он, почувствовав на затылке маленькую ступню Циллы. — Он один всей моей дружины стоит, потому и ездит без охраны.

— Куда ездит?

— К сестре… К Любаве, что в лесу у берендов живет, — забормотал Десняк.

— Надолго? — нетерпеливо перебила Цилла.

— Когда как, бывает на день, бывает, и на два — он в своей воле.

— Это хорошо: он в своей, а мы — в своей! — воскликнула Цилла. — Похороним вашего возлюбленного князя в лучшем виде: комар носа не подточит!

— Самострел на тропе? Или, может, соколу охотничьему когти ядом смазать: перчатку прорвет — и готово дело!

— Скучно это, старичок! — поморщилась Цилла. — Скучно и грубо.

— Зато верно, — буркнул Десняк, садясь на ковре и выбирая из усов паленые ворсинки.

— Не понял ты меня, друг любезный! Мне, может, поиграть с ним захотелось?

Цилла опустилась на ковер рядом с Десняком и мягко ущипнула его за ухо.

— Красив, молод, умен, одинок, а кругом рожи вроде твоего Ерыги, — это так романтично! — нежно пробормотала Цилла, положив голову на плечо Десняка.

— Не понял! Сватов, что ли, к нему слать прикажешь? — охнул тот, не сводя глаз с лилового бутона на колючей маковке ребристого зеленого шишака.

— Сватов не надо, но, если с головы Владигора хоть волос упадет, я тебя между мельничными жерновами смелю, душегуб! — воскликнула Цилла, впиваясь ногтями в его хрящеватое ухо.

— Так чего ж ты хочешь, змеюка чертова! — взвыл Десняк.

— Князя хочу! — жарко зашептала Цилла. — Молодого, красивого, сильного! Но чтобы не я сватов к нему засылала, подстилка боярская, а чтобы он сам пришел и в ноги упал владычице синегорской!

— Змея, вся как есть змея! — злобно прошипел Десняк, глядя на стремительно набухающий бутон.

— Есть, да не про твою честь, пенек старый! — захохотала Цилла, вскакивая и подхватывая под руки младенца. — Наш будет князь! Наш!

— Нась! Нась! — просюсюкал мальчик, обнимая ее за шею.

— Убью! Достану! — заскрежетал зубами Десняк, глядя, как они кружатся перед остывающим камином.

В этот миг бутон лопнул, кинув поверх колючек восемь огненных лепестков. Десняк почувствовал, как его чресла наливаются тяжелой, сладкой истомой, встал и пошел прямо на Циллу, широко раскинув сухие жилистые руки.

— Брось ублюдка! — рычал он, брызгая слюной. — И в постель! Живо!

— Сейчас! Сейчас, мой миленочек! — лепетала Цилла, отступая к камину.

В тот момент, когда руки Десняка протянулись к мальчику, она вдруг быстро опустила его на ковер, высоко вскинула колено и, повернувшись боком, выбросила перед собой маленькую твердую ступню. Десняк отшатнулся, прикрыв руками лицо, но тут над его ухом коротко звякнули браслеты, в виске что-то хрустнуло, и голова провалилась в бесчувственную тьму.

После свежего морозного воздуха чад кабака показался Владигору особенно душным и смрадным. Жирный черный дым поднимался над трепещущими огнями двух сальных плошек, укрепленных в бревенчатых стенах по обе стороны широкой длинной стойки. За стойкой, на фоне разнокалиберных деревянных бочонков и глиняных кувшинчиков, возвышался пышный бюст хозяйки заведения, наливавшей вино в кружки и не глядя принимавшей горячие жестяные плошки из маленького окошечка за спиной. Двое половых — один длинный и худой, как оглобля, второй маленький и толстый, как колесная втулка — с дробным стуком расставляли все это на круглых деревянных подносах и носились между столами, расторопно заменяя опорожненную посуду наполненной. В кабаке стоял гвалт, густо пересыпаемый хриплой бранью и стуком кружек о тесаные дубовые столешницы.

Владигор и его спутники не ели уже почти сутки, и потому чад кухни не только раздражал им ноздри, но и слегка кружил ослабевшие головы. Они сидели в дальнем углу широкого длинного стола, куда едва достигал неверный желтый свет плошек, укрепленных над кабацкой стойкой. Других светильников в заведении не было, и Владигору оставалось лишь удивляться тому, как половые ориентируются в этом полумраке и не спотыкаются о калек, ползающих между скамьями. Половые в своих передвижениях проявляли поразительную ловкость: длинный и худой не только переступал через нищих, но еще и умудрялся на ходу сбрасывать объедки в их беззубые рты, а коротышка, натыкаясь на упавшего в проход пьяницу, либо просто перепрыгивал через него, либо вскакивал на стол и пробегал его из конца в конец, громыхая расставленными на подносе кружками и плошками.

Наблюдения за сноровистыми половыми и прочей кабацкой публикой так увлекли князя, что он, казалось, совершенно забыл не только о голоде, но и об аметисте, по-прежнему горевшем ярким кровавым огнем. Владигор заметил признак близкой беды лишь в тот момент, когда Берсень в толпе опрометчиво положил руку ему на плечо и тут же уткнулся лицом в собственные колени. Тогда он быстро поставил бывшего тысяцкого на ноги и стрельнул глазами по сторонам в надежде предупредить коварный удар уличного убийцы. Но опасения князя как будто ничем не подтвердились: горожане молча расходились по переулочкам, толпа редела, и к тому времени, когда князь и его спутники дошли до крыльца кабака, улица по обе стороны от них почти опустела. Перспективу справа перекрывал скомороший рыдван, обтянутый ветхим тряпьем поверх ивовых ребер, влево уходили перекошенные темные заборы, нависавшие над сточными канавами подобно мельничным крыльям.

Скоморохи бросили свое передвижное жилище в этом гнилом тупике, по-видимому, оттого, что все увеселительные зрелища в городе были запрещены по случаю траура. Траур, впрочем, вовсе не мешал кабацкому веселью, долетавшему до слуха Владигора сквозь хлипкую дощатую дверь заведения.