В преддверии осени настало мирное время. Притерлись разногласия. Перевелись насмешки. Сгинула в небытие казавшаяся бесконечной грызня. С наступлением сумерек нам доставалось так много жертв, что до следующего вечера нашими основными занятиями попеременно становились поглощение пищи и ее переваривание. Все живое нагуливало жир к суровой зиме, и мы исключением не были. Стремление раздобыть ужин с наименьшими затратами сил побуждало нас вторгаться на территорию людей. На овсяных полях пировали кабаны и медведи. Крестьяне перегоняли на городские ярмарки откормленный скот.
Пока мы не охотились на людей и старались остаться незамеченными при воровских вылазках, или рядились цыганами, чтобы в пропажах скота крестьяне обвиняли их. Это позволяло не привлекать внимание охотников на вампиров к окруженному лесами и степями маленькому уезду. Справиться с домашними животными не составляло труда. Они не боялись нашего запаха и не умели защищать свою жизнь.
Я был самым осторожным вампиром стаи, но в то же время и самым доверчивым. На охоте я сводил риски к минимуму. Я нападал на жертву сбоку или сверху. Я считал безумством выскочить наперерез разъяренному кабану или лосю, как делали Фома и Ахтымбан. По той же причине я избегал волшебных существ. Их я чаще слышал и чуял, чем видел. А если и видел, то мельком. Пару раз Фома вылавливал русалок из глубокого озера. Мне от его добычи не оставалось и капли крови.
Я научился доверять собратьям жизнь, хоть и продолжал их побаиваться. За проведенное в стае время я лучше узнал каждого из них.
Людмиле меньше нравилось мое обновленное тело. Она скучала по его прежней мягкости, по пухлым щекам и складкам жира, которые ей нравилось царапать во время нашей близости. Недоставало ей и малопонятных продолжительных фраз, все реже они проскальзывали в моей речи. Она не хотела, чтобы я потерял уникальность, стал похожим на прочих ее мужчинам. Но я не мог даже ради нее оставаться хотя бы на некоторую долю прежним. Князь Подкорытин — Тарановский умер. Вместо него на свете жил вампир Тихон, для которого всякий шажок в прошлое был сопряжен с болью утраты… И все же, я продолжал сочинять стихи. Избрал для себя роль беспристрастного летописца стаи.
Людмила мечтала увидеть мою победу над Фомой. Я не оправдал ее надежд. Фома был настоящим отморозком. Иначе не скажешь. Он «сидел» на адреналине. Не впрыскивая при укусе яд, он высасывал насыщенную гормонами страха кровь из бьющейся в предсмертных конвульсиях жертвы. Его настроение беспричинно менялось на противоположное с резкостью раската грома. В плохом расположении духа он избегал общения, а в хорошем устраивал нам мелкие пакости. В самом замечательном настроении Фома забирался с балалайкой в развилку низкого корявого вяза и орал во все горло пошлейшие частушки.
Ахтымбан был спокойнее Фомы. Угрюмый татарин любил проводить время в одиночестве. После охоты он часто приходил к громадному серому валуну, скрытому под опахалами еловых ветвей. Ахтымбан садился на этот камень, поджав под себя ноги, и начинал выводить гудяще — булькающие трели на длинной камышовой дудке или тихо напевать на родном языке. Свои заунывные песни он посвящал разбросанным по степи могилам павших в боях предков, слезам матери, отправившей маленьких сыновей в ханский стан постигать военную науку, и скитаниям неприкаянной души, подобно степному переменчивому ветру рвущейся то в один, то в другой неведомый край. Ему я был склонен доверять, но в меру. Он был хорошим учителем, но в процессе обучения я чаще наблюдал за ним со стороны, чем расспрашивал о секретах выживания в лесу.
Грицко недавно попал в беду. Его так сильно помял и ободрал громадный медведь, что он оказался на волоске от гибели, но не естественным путем. В вампирском сообществе существует жуткий обычай: пожирать серьезно раненных собратьев, дабы не обременять стаю обузой.
Я вовремя заметил, как вампиры окружают едва живого Грицко, и подскочил к нему. Развернувшись к Людмиле, я утробным рыком оповестил ее о намерении драться за его жизнь. Мой подвиг сочли забавной выходкой придворного шута, но Грицко оставили в живых. Я перетащил его в кладовой отсек норы. Пять ночей я охотился для него, приносил ему зайцев и косуль до его полного выздоровления.
Спасенный разбойник не стал моим другом. Моя «глупая», по его словам, «выходка» сильнее пошатнула его и без того непрочное положение в стае. Грицко замкнулся в себе. Он стал избегать общения как с мужчинами, так и с женщинами. Я считал его ярым женоненавистником, а время открыло мне, что он питает равную ненависть к представителям обоих полов. Он выглядел потерявшимся в чужом мире странником. Некогда веселый балагур, выходец из запорожского казачества, превратился в хмурого ворчуна, разуверившегося в смысле жизни.
Характер Яны оставался для меня неразгаданной загадкой. Она старалась жить весело и беззаботно, но в глубине души носила некую тяжесть. Яна была очень красивой женщиной. С наступлением сытой жизни ее красота расцвела пышнее. Лучше других вампирш она следила за собой. Яна часто меняла наряды и сооружала высокие прически, накручивая волосы на еловые шишки и обвязывая их соломой.
На репетициях «цыганского ансамбля» у костра Яна выходила в круг под аккорды гитары Фомы, подворачивала повыше юбку и самозабвенно исполняла польские танцы. Невысоко подпрыгивая, кружась и размахивая ярким платком или саблей карабелой, она не чувствовала укусов пламени. Прикрыв ядовитые глаза в экстазе бешеного кружения, она представляла себя в обществе знатных шляхтичей. Каждый из них не пожалел бы для нее серег и ожерелий баснословной цены…
Стоило Яне открыть глаза, она видела перед собой русского опричника и татарского наместника, ожидавших ее внимания. Она с тоской вспоминала, что по окончании сольного танца ее не пригласит в каменный замок благородный рыцарь под предлогом испробовать превосходного вина… Нет! Ее утянет в кусты один из неотесанных дикарей. Он подарит ей краткую любовь не на шелковых простынях, усыпанных лепестками роз, а на колючей соломе. Быть может, они в пылу страсти и вовсе свалятся с пригорка на муравейник, имеющий мало сходства с горностаевым ковром.
Яна замирала на середине пируэта. Яд ее потухших глаз вытекал с невидимыми слезами. Она вытаскивала меня теплым взглядом из круга с надеждой, что я пойму намек. И снова ее репутация коварной соблазнительницы удерживала между нами непрозрачный барьер. За ним я не видел ее красоты, не слышал безмолвного зова. Не дождавшись ответа, Яна опускала взгляд. На ее кукольное личико траурной вуалью ложилась тень. Она проходила сквозь костер с немым вздохом и удалялась в компании почитателей в неизбежные кусты.
