«Нежная дева» подплыла ко мне, взяла копье из рук ближайшего к ней синебородого витязя. Ее красивое бледное лицо искривила гримаса разгневанной фурии. Она нацелила осиновый наконечник в мое сердце и метнула копье. Я понял, что помощи ждать неоткуда. У меня нет друзей.
Сконцентрировав тающую силу, я вывернулся из перепончатых русалочьих пальцев, сломал ударом запястья копье и вцепился в руку воинственной девицы. Я впрыснул в ее вены яд, стараясь не глотать воды, а после развернулся и укусил за плечо атаковавшего сзади витязя, пробив клыками его металлические доспехи.
Русалки навалились на меня со всех сторон. Я вертелся в их куче, дрался и кусался. Я старался всплыть повыше, а они тянули меня на дно. Парализующий яд медленно действовал на них. От недостатка кислорода мое сознание балансировало на грани отключения, но сила мускулов утроилась. Порвав шеи двум витязям и поломав ребра и руки еще двум, я вырвался вверх и судорожными гребками поплыл к берегу.
Я взлетел на обрыв, цепляясь когтями за сыпучий песок, и выполз отдышаться на «гусиную» лужайку.
— Славно порыбачили, князь? — хохот Фомы прошумел в залитых водой ушах. — Водица — то студена.
Я поднял глаза, и Фома опрокинулся на живот. Дрожа от смеха, он зарылся носом в траву. Лежащий рядом с ним Ахтымбан всем телом потянулся, напоминая утомленную пантеру, улыбнулся самой зловещей из своих улыбок и опустил голову на сложенные руки.
Я долго лежал ничком без движения, размышляя о жизненных коллизиях, а после вернулся в нору на свободную холодную постель.
Следующей ночью стая воссоединилась. Мы готовились во всеоружии встретить охотников.
Я сошелся в сабельном поединке с Яной, самой искусной нашей фехтовальщицей. Мне досталась арабская сабля Ахтымбана, массивное оружие с позолоченной резной рукоятью, а моя противница пользовалась благословленной ее отцом — шпионом польской карабелой, легкой и проворной как сама ее владелица.
Наше сражение напоминало флирт. Яна всячески старалась поддразнить меня. Увиливая от моих атак или пресекая выпады перекрестными ударами, она строила глазки, поправляла стянутые красной лентой волосы и непрестанно хихикала. Мне было непривычно сражаться с женщиной. Я ограничивал силу и скорость из опасения поранить ее. Для создания иллюзии настоящего поединка Яна вырядилась в костюм европейской охотницы на вампиров. Она надела плотно прилегающую к телу бордовую блузу с корсетными косточками, светло — коричневые кожаные штаны и бежевые замшевые ботфорты с широкими отворотами и небольшими острыми каблуками.
Проскакивая между елей и сосен, я старался перехитрить ее и одержать победу, не прибегая к рубке со всей силы. Поднаторевшей в разного рода хитростях сопернице это удавалось лучше, чем мне. Она просчитывала каждое мое движение наперед, и не отвлекалась на разговоры. Даже моя будто бы неосознанная похвальная улыбка была оставлена без внимания. Яна держала ситуацию под контролем, но избегала прямых наступательных атак. Запомнив приблизительную траекторию кружения ее сабли, я сумел отвлечь ее взглядом «глаза в глаза», нелюбимым всеми без исключения вампирами. Уловка позволила мне перейти в наступление и выкрутить оружие из ее руки.
Я погладил заговоренным лезвием подбородок Яны. Ее улыбка померкла и вспыхнула ярче прежней.
— Удивляеш-шь меня, Тихон, — подобострастно пропела она, отталкивая когтем стальной клинок. — Настоящ-щим рыцарем становиш-шься. Далеч-че пойдеш-шь. Не з-запамятуй меня с собою взять в путь — дорогу.
Она извернулась, ускользая от меня, нашла в папоротниках свою карабелу, протерла ее ладонью и вернула в ножны.
Я извинительно улыбнулся. Роковая красавица застенчиво сомкнула белые ресницы.
— Состязание с вами — истинное удовольствие, пани Яна, — я сделал ей комплимент и отправился к ревнивице Людмиле.
Полночи, не меньше, мы с Фомой и Людмилой гонялись за неуловимыми носорогими олешками по лесам, полустепям и жидким прибрежным рощам. Изнурительная погоня привела нас на границу губернии. Мы потеряли след в дремучем бору. Нам следовало вернуться и поймать добычу в ближайшей деревне, но я положил за правило не искать легких путей.
В надежде снова выйти на след оленьего стада мы разделились. Я ушел в заросли бересклетовых кустов. Спелые ягоды покачивались на тонких ветках рубиновыми серьгами. Запах хвои отбивал прочие отдушки.
Я прежде увидел, чем почуял незнакомое существо. На невысокой еловой ветке дремала птица с пушистым оперением цвета ванильного мороженого. Размером она приближалась к взрослой овце, а ее голова была человеческой. Вокруг картинно прелестного женского лица вились белокурые локоны, придерживаемые золотым обручем с изумрудными подвесками. На тонкой шее блистало изумрудное ожерелье, а спину, плечи и грудь покрывала полупрозрачная белая накидка с зеленой канвой.
Я сделал неловкий шаг. Под ногой хрустнула раскрытая шишка. Чудесная птица проснулась. Свет ее умопомрачительно ярких голубых глаз вонзился в мое сознание. Вместо ее лица я увидел лицо Любоньки, и заново пережил полузабытую трагедию в мельчайших подробностях.
— Помни, кто ты… Не забывай… Не теряй себя… — призвал чарующий протяжный голос.
Страшное видение исчезло. Полуженщина — полуптица спорхнула с ветки. Подскочивший сзади Фома взлетел надо мной и полоснул когтями по ее длинным хвостовым перьям.
— Вот разиня! — воскликнул он, шлепнувшись на землю. — Проморгал отменную закуску.
— Околдовала. Морок навела, — промямлил я.
— Что ты увидал, дорогой? — из кустов выскочила Людмила. — То была вещая птица Естрафиль. Она знает былое и грядущее всякой твари.
— Я видел кровь и смерть людей, — холодно процедил я.
Я чувствовал, что не должен быть с ними, не должен быть тем, кем они меня сделали.
«Но разве у меня есть выбор? Разве я могу повернуть время вспять и стать собой прежним? Нет. Но тогда о чем предупредила меня вещая птица? Что значит, помнить, кто я есть?»
— Счастливец ты, Барчонок, — позавидовал Фома. — Славное, видать, у тебя грядущее.
Весь день я промучился бессонницей по вине тягостных размышлений, и к вечеру решил вытеснить их из мятущегося сердца любовным переживанием. Преследовавшую по деревьям белок и куниц Моню я подстерег в кудрявой калине. Едва девушка спустилась с засохшей сосны, я выскочил из засады и прижал ее к земле. Обойдясь без многословных признаний в искренности овладевшего мной чувства, я осыпал ее лицо, шею и грудь быстрыми поцелуями. Они завершились бы долгим страстным поцелуем на ее бархатных от беличьей шерстки губах, если бы она, не побоявшись легонько меня укусить, не вырвалась из объятий.
