— Гуляла кое с кем из моих кузенов, — Ко потупился. — Прости меня, дочурка.
— Да что ты, она отлично повеселилась, можешь мне поверить, — сказала Джой. — Роскошно провела время, отплясывая в лесу буги-вуги. Поверить не могу. Я словно нашла еще одну бабушку, совсем другую, которую я толком и не знаю.
Она вздохнула.
— Знаешь, мне все неприятнее мысль, что придется вернуть ее домой. Когда настанет время.
Однако когда именно оно настанет, ни Ко, ни Древнейшие сказать не могли. Самое большее, что узнала Джой, — от матери Турика, Фириз, — это что настоящий Сдвиг Границы, отличающийся от временных качаний, одно из которых перенесло Границу прямо в середину идущей к Сан-Диего автострады, отменит все правила перехода из одного мира в другой.
— Луна не понадобится, Сдвиг может произойти в любой день или ночь. И время, отпущенное на переход, будет короче, гораздо короче обычного. А места перехода, как ты знаешь, меняются, — она пожурила Турика, слишком грубо игравшего с малышом-сатиром, и вновь повернулась к Джой. — Знаешь, что я тебе скажу? Приглядывайся к шенди.
— К шенди? — повторила Джой. — К дракончикам?
Фириз кивнула.
— На этот раз Граница будет там, где они. Все время следи за ними. И бабушке скажи, — сотворенный из пены морской единорог обратил к ней безмятежные, лишенные глубины глаза, от которых у Джой, если она подолгу в них вглядывалась, неизменно начинала кружиться голова. — Нам придется проститься с тобой навсегда, Джозефина.
Если не считать Синти, Древнейшие редко называли ее полным именем. У Джой перехватило горло.
— Может, и нет. Ну, то есть, все может быть, Граница просто передвинется в Сан-Франциско или еще куда. Или в Юба-сити, то-то будет весело. У меня в Юба-сити дядя живет.
Турик прижался к Джой, притиснул голову к ее груди и отдавил ей ногу.
— Нынешний Сдвиг унесет Шейру далеко-далеко. Я это чувствую, — сказала Фириз. Она поколебалась, легко мазнула рогом по щеке Джой и добавила: — Те из наших, кто живет сейчас в твоем мире… думаю, им уже не удастся снова найти Границу, но, может быть, это удастся тебе. Если найдешь, скажи им. Присматривай за ними и все расскажи, когда у тебя получится, Джозефина.
— Да, — прошептала Джой. — Да, я расскажу.
Теперь она составляла карту, зарисовывала виды и картинки из жизни Шейры с новым, яростным усердием. Благодаря урокам Джона Папаса, ей удавалось набрасывать на самодельной нотной бумаге обрывки музыки, это стало такой же частью каждого ее здешнего дня, какой был аромат цветов, названий которых она так и не узнала. Ручейная ялла, храня редкое для нее молчание, наблюдала за Джой, как зачарованная, но в конце концов спросила:
— Что ты станешь с этим делать, сестричка? Ну, когда накрепко запрешь все песни Шейры за этой черной решеткой?
— Наверное, людям покажу, — ощущая неловкость, ответила Джой. — Ну, то есть, там, откуда я, много людей, самых разных, которым может понравиться играть музыку Древнейших. Они научатся ей по моим записям и станут играть по всему миру. Моему миру, тому что по другую сторону Границы.
— Ага, — сказала ручейная ялла. — А что потом?
— Да откуда ж мне знать? — осерчала Джой. — Ну, то есть, они люди взрослые, а я еще ребенок, как я могу знать? Просто они будут играть ее, вот и все, и может быть, я прославлюсь и меня даже по телевизору покажут. Ой, не начинай сначала, про телевиденье я тебе уже рассказывала.
Ручейная ялла лениво потянулась в воде и сцапала, даже не взглянув на нее, рыбешку. С задумчивой точностью пожевывая ее, — словно обгладывая кукурузный початок (Джой всегда отворачивалась), — она заметила:
— А меня ты не записала.
Джой не ответила. Ручейная ялла негромко продолжала:
— Я теперь знаю, что значит записывать, что такое книги и картинки, даже про телевидение знаю. Но все это не я. Ты можешь нарисовать меня, можешь записать каждое мое слово, но когда ты все это сделаешь, ты же все равно не сможешь плавать с мной в моем потоке или слышать, как я называю тебя сестричкой. Так что все это глупости. Давай лучше рыбу половим.
Выследить шенди оказалось еще труднее, чем удерживать в узде Абуэлиту. Брачные союзы у шенди пожизненны и чаще всего они живут колониями вместе с другими супружескими парами; однако Джой не смогла отыскать ни единого известного ей драконьего выводка ни в одном из тех сухих жарких мест, где они обычно откладывали яйца и растили своих не превосходящих величиною ладони малышей. Как-то под вечер, она наконец натолкнулась на маленькую их стайку в неглубокой лощине Закатного Леса. Дракончики ютились в сыром полом бревне — место для шенди на редкость неподходящее. Невдалеке от бревна стояла Абуэлита, следя за малышами, притворявшимися, будто они вот-вот взлетят, и взрослыми, которые следили за Абуэлитой. Рядом с бабушкой стоял Лорд Синти.
Джой бросилась к Абуэлите и крепко ее обняла. На лучшем своем испанском она сказала:
— Бабушка, с этого дня не отходи от меня ни на шаг. Возможно, нам придется в великой спешке драпать отсюда.
Абуэлита улыбнулась.
— Единственное, чем хороши мои лета, Фина, так это то, что ничего уже не нужно делать в спешке, — она подмигнула и повела головой в сторону черного единорога. — Он тоже это знает.
Синти, обращаясь к Джой, произнес:
— Ты хорошо сделала, что нашла это место. Думаю, когда придет Сдвиг, здесь будет один из переходов.
— Вы думаете, — отозвалась Джой. — Вы не уверены.
Синти не ответил. Джой набрала воздуху в грудь и сказала:
— Индиго уверяет, что Древнейшие могут выжить и по ту сторону Границы. И это правда, я видела их.
Черный единорог, не двигаясь, ждал продолжения.
— И… и он говорит, что Древнейшие не живут вечно. Говорит, это ложь…
На последних словах голос ее совсем замер.
— Деточка, вечно никто не живет, — сказала Абуэлита. — Просто не положено.
Синти, казалось, погружался в себя самого: становясь сразу и больше, и темнее, и почему-то бестелеснее: огромным сумеречным призраком, придавленным собственной призрачной мудростью.
— Быть может, это и связывает нас, — сказал он, — ваш народ и мой, ваш мир и наш. Мы живем настолько дольше вас, дольше даже, чем тируджа, так долго, что искренне забываем о нашей смертности. И все-таки мы боимся смерти так же сильно, как вы — на самом деле, сильнее, потому что Шейра гораздо добрее к нам, чем, как я полагаю, ваш мир к вам. Знание того, что мы умрем, порождает в нас стыд, и если мы скрываем его от наших юношей, то скрываем и от себя тоже, насколько удается. Я верю, когда-то мы были иными, но давно, до моего еще времени, теперь же истина такова.
