У изгиба стены располагался лагерь Эброса, беспорядочное скопление огней, безмолвная масса палаток. Ни голос, ни песня не долетали оттуда; впрочем, не было слышно и отзвуков пирушки людей Мирейна или скорбных воплей. Побежденные, помилованные, они не осмеливались испытывать терпение своего нового короля.
И только в палатке лекарей, располагавшейся между крайним шатром и полем битвы, не было покоя и тишины. Там раздавались шумные крики, там стоял такой гам, который был достоин ада: стоны и проклятия, вопли и ругательства, пронзительные вскрики боли.
Чем ближе, тем сильнее ошеломлял этот шум в сочетании с нестерпимым зловонием и тусклым демоническим красным светом ламп. Но самое страшное крылось не в ощущениях человеческого тела — страшнее было то, что испытывал разум, содрогавшийся на волне смертельной агонии.
Элиан невольно пошатнулась. Края палатки у входа разошлись, и в неясном свете ламп она увидела ряды человеческих тел, над которыми склонились силуэты лекарей, одетых в черное. Раненые, изувеченные и погибшие лежали вперемешку, друг рядом с врагом, объединенные кровавым товариществом боли.
Кто-то толкнул ее, пробормотал ругательство и резким жестом указал в угол.
— К раненым туда. Мы займемся тобой, когда дойдет очередь.
Прежде чем она успела ответить, человек исчез, озабоченный своей непосильной работой.
Элиан протиснулась в палатку. То, что привело ее сюда, не могло позволить ей уйти, хотя многочисленные запахи заставляли ее желудок бунтовать. Стараясь побороть тошноту, она споткнулась и упала на колени.
На нее уставился какой-то человек. Северянин, темный и гордый, как орел, он тем не менее был измучен страданиями. В его боку зияла огромная рана, кое-как перевязанная полосками ткани, оторванными от плаща. Он умирал, он знал об этом, и его ужас разбивал защиту Элиан.
Она бросилась к нему с протянутыми руками и одной рукой дотронулась до раны, изгоняя страдание. Ее сила возродилась в ней, словно волна, и прорвалась.
Какая-то часть ее стояла рядом и смотрела на происходящее с угрюмым удовольствием. Благословенная, о благословенная владычица Хан-Гилена! Она наносила раны, но умела и лечить их; она убивала, но она же могла дать умирающему новую жизнь.
Нет, не она. Сила, которая обитала в ней, была врожденной, как и огонь ее волос. Ибо в Хан-Гилене было три магии: предвидеть будущее, читать и лепить человеческие души и лечить телесные и душевные раны. Волей бога Элиан стала прорицательницей, магом и врачевателем одновременно. Под ее рукой рана от стрелы затянулась, превратившись в сероватый шрам.
Элиан подняла голову — и встретилась взглядом с черными глазами. Мирейн склонил голову как равный перед равным. У него тоже был этот дар — наследство отца. Он опустился на колени рядом с человеком в разбитых доспехах Эброса. Элиан прошла мимо него к следующему страждущему, у него за плечами стояла смерть.
Раскат грома пробудил Элиан от глубокого сна без сновидений. Некоторое время ока лежала, не в силах прийти в себя. Ею овладели какие-то отрывочные воспоминания: тяжкая работа в ночи и наконец тот момент, когда ей ничего больше не надо было делать: все уже или умерли, или были вылечены, или должны были лечиться дальше своими силами. И она, которая чувствовала себя такой усталой, когда пришла в палатку, преодолела свое утомление. Она ощутила легкость и пустоту, почти опьянение. Это врачевание было таким чудесным, сила магии делала людей счастливыми и исцеляла лекаря так же, как и того, кто нуждался в его помощи.
Из темноты палатки, улыбаясь, вышел Мирейн. Элиан покачнулась — и он подхватил ее, хотя сам с трудом стоял на ногах. Опираясь друг на друга, они пошли к крепости.
Элиан вспомнила, что потом они ели. Теплый хлеб, первый хлеб, испеченный в тот день. Пили вино, щедро сдобренное специями. Еще у них были фрукты, свежие сливки и пригоршня медовых пряников. Мирейн мог есть их без конца, и она тоже. Деля их, они смеялись. Каждому досталось поровну, а один пряник оказался лишним. — Бери его, — сказал Мирейн. — Нет, ты бери.
Он улыбнулся и откусил половину, а остальное протянул ей. Наконец осталось только вино, крепкое и пьянящее, целая фляга. Оно согрело Элиан, она распустила шнуры своей рубашки, и та теперь свисала свободно, как это и должно было быть. Мирейн посмотрел на нее, склонив голову набок. — Никогда не делай так в тех местах, где тебя могут увидеть.
— Даже если речь идет о тебе? — спросила она. — Может быть. — Его палец слегка коснулся се щеки, пробежал по побледневшим шрамам. — Наверное, это колдовство. Когда ты в моих доспехах или в моем костюме, я вижу перед собой мальчика, юношу. Но сейчас любой имеющий глаза узнает в тебе женщину. Даже твое лицо: оно слишком утонченное, чтобы выглядеть просто привлекательным. Оно прекрасно. Элиан фыркнула.
— Некоторые люди говорят, что я очень красива, потому что меня украшают моя доброта, шрамы и все остальное. И я более чем хорошо это осознаю.
— Нет, не осознаешь. Я помню, как ты плакалась. Мол, глаза у тебя слишком длинные и слишком широкие, подбородок слишком упрямый, тело слишком хрупкое и неуклюжее. Кое-кто и сейчас скажет, что ты до сих пор веришь в это.
— И это лучшая часть игры. Ни один человек не обращается со мной как с красивой женщиной. Мальчик — другое дело. Пусть даже он и хорошенький.
Мирейн в этом сомневался, но вино устранило все барьеры. Его глаза были ясными как вода, а в глубине зрачков плясали искорки.
— Ты и сам не безобразен, — резковато сказала она. Он рассмеялся. Пора было положить конец жалобам. Он сказал:
— А, но я-то как раз именно такой некрасивый, какой ты представляешь себя.
Элиан закричала на него, и он рассмеялся, потому что верил в себя, а она нет, — так уж у них было заведено.
Она взяла его лицо обеими руками и взглянула в его глаза.
— В мире полным-полно красивых мужчин, мой возлюбленный брат. Но ты единственный. — Благодари за это Аварьяна. — Да, за то, что он породил тебя. Кто еще позволил бы мне стать тем, кем я больше всего хотела стать? — Но кем же?
Она резко оборвала разговор, наполнила кубок и сунула его в руку Мирейна.
— Сейчас не время говорить недомолвками или вычурно. Вот, выпей. За победу!
Он мог бы сказать больше, но сдержался, поднял кубок и выпил. — За победу, — согласился он. Они выпили еще, потом еще. А что было дальше? Они заснули, да, заснули. Еще произошла легкая ссора из-за того, что Элиан хотела постелить себе на полу, но кровать оказалась очень широкой, а места Мирейну требовалось очень мало.
Постель ее была божественно мягкой. Значит, он победил. Элиан осторожно приоткрыла один глаз. Вино было хорошим, потому что она без боли могла смотреть на свет. Мирейн спал, погрузившись в крепкое забытье, свойственное юности, и его длинное тело покоилось на расстоянии протянутой руки от ее тела. Хоть он и жаловался на свое лицо, даже он сам не смог бы отрицать, что все остальное в нем очень красиво. И она ясно это видела, ибо он, по своему обыкновению, спал обнаженный, как и родился.
