– Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? – сказал Бог.
– Он по-прежнему здесь, – ответил Миляга. – И он по-прежнему хочет служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.
В черепе засверкала череда еще более ярких вспышек. На этот раз они вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над головой Бога. В этих разрядах можно было уловить образы, сотканные из огня обрывки мыслей Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.
– Тебя не должно с ним ничего связывать, – сказал Хапексамендиос. – Мистиф принадлежит мне.
– Нет, Отец.
– Мне!
– Мы с ним обвенчаны, Отец.
Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.
– Он напомнил мне о моем предназначении, – сказал Миляга. – Только благодаря ему я узнал, что я – Примиритель. Если бы не он, я не сумел бы послужить Тебе.
– Может быть, когда-то он и любил тебя... – ответили тысячи глоток. – Но теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.
– Но почему?
Последовал вечный родительский ответ ребенку, который задает слишком много вопросов.
– Потому что Я тебе так велю.
Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать.
– О чем он знает, Отец?
– Ни о чем.
– Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, в этом дело?
Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.
– Кто рассказал тебе об этом? – раздался тысячеголосый гневный крик.
Миляга не видел никакого смысла во лжи.
– Моя мать, – ответил он.
Обрюзгшее тело Бога замерло – перестало биться даже сердце, и лишь молнии по-прежнему сверкали в его черепе. Следующее слово, которое Он произнес, раздалось не из тысячи глоток, а прямо из огненной вспышки.
– Це. Лес. Ти. На.
– Да, Отец.
– Она мертва, – сказала молния.
– Нет, Отец. Я был у нее о объятиях несколько минут назад. – Он поднял свою прозрачную руку. – Она сжимала эти пальцы. Она целовала их. И она сказала мне...
– Я не желаю об этом слушать!
– ...напомнить Тебе...
– Где она?
– ...о Низи Нирване.
– Где она? Где? Где?
Он воздел руки у Себя над головой, словно желая искупать их в огне Своей ярости.
– Где она? – завопил Он, и теперь глотки и молнии звучали одновременно. – Я хочу увидеть ее! Я хочу увидеть ее!
* * *
Юдит поднялась со ступеньки. Гек-а-геки стали издавать жалобные звуки, которые испугали ее куда сильнее, чем их грозное рычание. Они боялись. Она увидела, как они покидают свой пост рядом с дверью, съежившись, низко опустив головы, словно побитые собаки.
Она бросила взгляд вниз: ангелы по-прежнему ухаживали за своим израненным Маэстро, а Хои-Поллои и Понедельник отошли от двери поближе к свечам, словно их неверный свет мог защитить их от той силы, присутствие которой заставило затрепетать даже воздух.
– О, мама... – услышала она шепот Сартори.
– Да, дитя мое.
– Он ищет нас, мама.
– Я знаю.
– Ты чувствуешь?
– Да, дитя мое.
– Обними меня, мама. Обними меня.
* * *
– Где? Где? – завывал Бог, и в разрядах у Него над головой появились новые обрывки Его мыслей. Там была извилистая речка; город, куда более тусклый, чем Его метрополис, но лишь более прекрасный от этого; улица; дом. Миляга увидел нарисованный Понедельником глаз – зрачок его был выбит лапой Овиата. Потом он увидел свое собственное тело на коленях у Клема, потом – лестницу, по которой поднималась Юдит.
И вот перед ним возникла комната на втором этаже, а в ней круг, а в круге – его брат; у границы круга стояла на коленях их мать.
– Це. Лес. Ти. На, – сказал Бог. – Це. Лес. Ти. На.
Эти отрывистые слоги сорвались с губ Сартори, но голос принадлежал не ему. Юдит уже поднялась на лестничную площадку, и теперь ей было ясно видно его лицо. Оно все еще было мокрым от слез, но утратило всякое выражение. Никогда ей не доводилось видеть столь бесстрастных черт. Он был оболочкой, которую наполнила чья-то чужая душа.
– Дитя мое? – спросила Целестина.
– Скорее отойди от него, – прошептала Юдит.
Целестина поднялась на ноги.
– У тебя совсем больной голос, дитя мое, – сказала она.
– Я. Не. Дитя! – яростно выплюнули губы Сартори.
– Ты хотел, чтобы я утешила тебя, – сказала Целестина. – Так позволь же мне сделать это.
Сартори поднял глаза, но в них светился не только его взор.
– Отойди. От. Меня.
– Я хочу обнять тебя, – сказала Целестина и шагнула внутрь круга.
Гек-а-геки на площадке были охвачены ужасом. Их осторожное отступление превратилось в панический танец. Они стали биться головами о стену, словно предпочитая лишиться своих мозгов, лишь бы не слышать голоса, исходившего из уст Сартори.
– Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня. Отойди. От. Меня.
Целестина вновь опустилась на колени, на этот раз совсем рядом с Сартори. Но когда она заговорила, то обратилась она не к сыну, а к отцу – к Богу, который заманил ее в город злодейств и беззаконий.
– Позволь мне обнять Тебя, моя любовь, – сказала она. – Позволь мне обнять Тебя, как Ты обнимал меня когда-то.
– Нет! – взвыл Хапексамендиос, но члены Его сына отказались прийти ему на помощь.
Отчаянные протесты вновь и вновь срывались с губ Его сына, но Целестину это не остановило. Она обвила руками обоих – тело Сартори и вселившийся в него дух.
Бог застонал – столь же жалобно, сколь и устрашающе.
В Первом Доминионе Миляга увидел, как молнии над головой Отца слились в единый сноп огня и устремились в небо, словно ослепительный метеор.
Во Втором Доминионе Чика Джекин увидел, как стена Просвета озарилась яркой вспышкой, и упал на кремнистую землю, подумав, что это летит огненная ракета победы.
Богини в Изорддеррексе были не так наивны и успокоили свои воды, чтобы не навлечь на себя смертоносную молнию. Все дети притихли, все ручейки и лужицы застыли в полной неподвижности. Но огонь был направлен не в Них и пронесся над городом, не причинив ему никакого вреда, затмевая своим блеском свет Кометы.
* * *
Когда метеор скрылся из виду, Миляга вновь повернулся к Отцу.
– Что Ты сделал? – спросил он.
Дух Бога возвратился из Пятого Доминиона, и в глазах у Него зажглись злобные огоньки.
– Я послал огонь, чтобы спалить эту шлюху, – сказал Он. Голос Его снова раздавался из многочисленных глоток.
– Почему?
– Потому что она осквернила тебя... из-за нее ты стал стремиться к любви...
– Разве это так плохо?
– Невозможно строить города с любовью в сердце, – сказал Хапексамендиос. – Невозможно свершать великие дела. Это слабость.
– А как насчет Низи Нирваны? – спросил Миляга. – Это что, тоже слабость?
