Или он отклонился с пути? Куда свернуть? Влево, вправо?
Конец.
Берен слишком устал, чтобы испугаться. В другой раз можно было бы заплакать или застонать в отчаянии, но сейчас и горло и глаза болели, так что он просто сомкнул воспаленные веки.
Вперед. Если суждено умереть — то лицом к Ангбанду, не складывая оружия, которое Феанор выковал Морготу на погибель. Он повернулся так, чтобы оставить солнце за левым плечом. Снова побрел вперед. И брел до тех пор, пока, споткнувшись о собственную ногу, не упал, как подстреленный.
Через какое-то время он пришел в себя — ненадолго, он знал это. Подняться не было сил — и Берен ограничился тем, что вытащил меч из-под себя, перевернулся на спину, сдвинув капюшон на самые глаза, и положил меч себе на грудь, сжимая рукоять обеими руками. Теперь осталось только умереть.
У него был большой опыт в этом деле, только вот он ни разу не доходил до самого конца. Если бы доходил, знал бы, что помереть в пристойном положении никто не даст. Начались судороги. Он заехал рукояткой меча сам себе по зубам и в конце концов скрючился на боку, обвив меч руками и ногами.
Когда он снова пришел в себя, было темно. Он поначалу не придал значения тому, что солнце перестало прожигать вспухшие веки, но потом почувствовал… прохладу? Берен раскрыл глаза и шевельнулся, чтобы лучше разглядеть небо — которое поначалу показалось ему все таким же сизым, как окалина…
Нет. Небо было темно от туч. Таких густых и черных, что солнце не пробивалось сквозь них — лишь где-то совсем далеко тонкие золотистые полосы света говорили о том, что день еще не закончен. Молния вспорола глухую и душную тишину, гром прокатился между черной твердью внизу и темно-серым сводом вверху — как исполинское колесо, он прогрохотал над крохотным человеком, свернувшимся в калачик на земле, перекатился через него и даже не заметил.
Тяжелая капля ударила в черный камень перед самым носом Берена, разбрызгалась и закурилась тоненьким парком… Вторая, третья… Сотни, тысячи тысяч капелек соткали над равниной белую дымку — но вскоре дождь пошел так густо, что она исчезла. Берен сорвал с лица платок и лежал на спине, не мысля и ничего не желая — только время от времени поднося намокший платок ко рту и выжимая из него воду со вкусом пыли и шерсти. Молнии кроили воздух то там, то здесь, раскат грома то доносился издалека, то сотрясал Берена с головы до пят.
Немного сил вернулось к нему и он попробовал подняться — и в этот миг одна молния вонзилась в землю прямо перед ним, в каких-то ста шагах, и, отразившись в мокрой черноте камня, показалась мечом, пронзившим небо и землю. Ослепший и оглохший, Берен упал и долгие мгновения снова и снова видел закрытыми глазами невыносимо яркий меч, рассекающий мир до самого сердца и дальше.
Способность мыслить вернулась, и он сообразил, что лучше лежать, не поднимаясь, если он не хочет следующую молнию накликать себе на голову. И он лежал, глядя в небо, откуда отвесно падали бессчетные тьмы крупных капелек, и пил воду, выжимая ее из постоянно намокающего платка, наслаждаясь прохладой и влагой. Потом пришлось закрыть глаза и лицо рукой — так часто и сильно начали бить капли.
«Я маленький… Я такой маленький, что лезвия богов не попадут по мне, если я буду лежать смирно-смирно…»
Воздух наполнился какой-то особенной острой свежестью, казалось, он напоен маленькими льдинками. Берен вдыхал их, и его кровь бежала быстрее. Дождь сделался реже, потом прекратился совсем — и под сводом тучи стало светлее. Хотя солнце еще не могло пробить сомкнутые щиты облаков, но просачивалось через них, и ночь стала днем.
Равнина покрылась водой не меньше чем на три дюйма. Берен замерз. Только слегка — потому что камень под ним был все еще тепловатым, и от него согрелась вода, — но он не стал ждать, пока прохлада станет мучительной. Молнии перестали сотрясать воздух, и Берен решил рискнуть подняться, оглядеться и попробовать поискать свои вещи.
Он встал (тяжеленный намокший плащ едва не свалил его снова), осмотрелся кругом — и в каких-нибудь двух сотнях шагов увидел темное пятнышко на подернутом легкой рябью зеркале воды. Берен зашлепал туда (он был мокрый! Такой восхитительно мокрый!) и засмеялся, пройдя половину пути: да, это его пожитки. Он сбился с направления и не видел их из-за марева, только и всего.
Мешок тоже промок насквозь. Дорожное печенье сделалось полужидкой кашей, которую Берен ел из горсти, размокли и разбухли сушеные плоды, и от анарилота в меду слиплась солонина. Берен не стал ее отмывать, слизал остатки меда, обсосал, вывернув наизнанку, весь мешочек, где хранились семечки — а потом сложил их снова на место. Он не насытился, он по-прежнему не мог есть плоды, орехи и мясо — но того, что он запихнул в себя хватило, чтобы набраться сил на дорогу. Нужно идти, пока длится эта нежданная и неслыханная благодать. Но куда? Плотная туча обложила небо так, что день казался вечером. Однако… Берен прищурился поглядев влево и вправо.
Слева виднокрай был темен, справа — светился золотистым лезвием. Значит, справа — Запад, а он сидит лицом на юг. Берен подождал еще немного времени, чтобы увериться, и провел его с пользой: выжимая в мехи воду из своего плаща. Эта возня отнимала много сил — он и не думал, что так ослаб. Но когда оба меха были наполнены на три четверти и завязаны, солнце дало Берену окончательный ответ, показавшись в щели между краем тучи и Эред Ветрин.
Вот теперь точно следовало двигаться. Ночи в Анфауглит были холодными, и это, с одной руки, хорошо, до утра вода не испарится и завтра он еще не раз напьется, прежде чем она высохнет — а с другой руки, к утру он будет холодный как лягушка.
Он встал и пошел. Косые прощальные лучи солнца были ласковыми — они не жгли, только пригревали, натянувшись тугой основой для парчовых гобеленов от земли до неба — над гладью воды снова начал стелиться невесомый парок. Берен оглянулся — и как изменился мир после одного-единственного дождя! Под его ногами снова была безупречная гладь, но теперь она не поглощала, а отражала свет, в ней двоилась багровеющая полоса на западе, златотканое волшебство протянулось и вверх, и вниз, и, глядя под ноги, Берен видел серебристо-серую, как потолок в тинголовой тронной палате, изнанку тучи. Мир словно бы вырос вдвое, и если раньше Берену, шагавшему вперед, было страшно и тошно от чувства, что он шагает по первозданной тьме, сгустившейся в твердь — то теперь он шагал по облаку, заставлял его плясать, гоня волны — и смеялся этому, глупо и счастливо.
Золотые гобелены поблекли и растаяли, а вместе с ними расточились и облака. Берен видел луну и звезды, и держал путь прямо на Валакирку, что мерцала и вверху, и внизу, в зеркале вод. Потом мерцание зеркального двойника подернулось белой дымкой тумана — пар больше не стремился к небу в потоках теплого воздуха, он прижимался к земле, и скоро Берен шел по колено в тумане, ноги его онемели совершенно, и только мерное «хлюп-хлюп» шагов свидетельствовало, что они еще там. Он грыз что-нибудь, не прекращая. Когда ему хотелось напиться, просто опускался на колени и пил. Тут же и согревался — вода была теплой.
