Трясучка опустился в кресло. — Эти волосы я носил всю жизнь.
— Значит давно пора освободить тебя от их удушающих объятий. Пожалуйста, голову вперёд. — Брадобрей явил на свет ножницы, потрясая ими. Трясучка быстрей бросился прочь со своего сиденья.
— Думаешь, я позволю мужику, которого никогда не видел, подносить к моему лицу лезвие?
— Вынужден возразить! У меня стригутся благороднейшие мужи Вестпорта!
— Ты, — Монза поймала плечо цирюльника, когда тот пытался отступить, и подтолкнула его вперёд. — Заткнись и режь волосы. — Она запихала ещё одну четверь в карман его фартука и пристально взглянула на Трясучку. — Ты. Заткнись и сядь спокойно.
Он робко вернулся в кресло и так крепко вцепился в его подлокотники, что на тыльной стороне его ладоней проступили сухожилия. — Я за тобой слежу, — прорычал он. Цирюльник испустил долгий вздох, и сморщив губы принялся за работу.
Монза бродила по комнате, пока позади неё щёлкали ножницы. Она прошлась вдоль полки, с отсутствующим видом повытаскивала затычки из разноцветных флакончиков, принюхиваясь к ароматическим маслам внутри. Уловила свой отблеск в зеркале. По прежнему суровое лицо. Ещё тоньше, острее и чётче, чем было раньше. Глаза запали от ноющей боли в верхней части ног и от ноющей жажды шелухи, которая прогонит боль.
Этим утром ты особенно прекрасна, Монза…
Навязчивое стремление покурить застряло, как кость в горле. Привычка росла и просыпалась в ней с каждым днём всё раньше. Всё больше времени она страдала от ран, тошноты и судорог, считая минуты, когда сможет побыть вместе с трубкой и снова погрузиться в мягкое, тёплое ничто. При мысли об этом защипало кончики пальцев, язык алчно заметался по пересохшем нёбу.
— Всегда, всегда носил их длинными. — Она повернулась обратно в зал. Трясучка морщился как жертва пытки, пока клочки срезанных волос падали и громоздились на струганых досках под креслом. Некоторые люди замолкают, когда им нервозно. Некоторые порят чушь. Кажется Трясучка принадлежал к последнему лагерю. — Представь, у моего брата были длинные волосы и я тоже решил отрастить такие же. Постоянно пытался ему подражать. Сравнивал себя с ним. Младшие братья, ну, ты знаешь… А твой брат каким был?
Она почувстовала, как задёргалась щека, вспоминая улыбающееся лицо Бенны в зеркале, и своё, позади него. — Он был хорошим человеком. Все его любили.
— И мой брат был хорошим человеком. Намного лучше меня. По крайней мере отец так думал. Никогда не упускал случая напомнить мне об этом… Я, в смысле, просто о том, что в длинных волосах нет ничего страшного, там откуда я родом. Вообще-то, на войне людям отрезают иные вещи, нежели волосы. Чёрный Доу любил надо мной ржать, потому что всегда не задумываясь очекрыживал свои, чтоб не мешались во время драки. Но он-то, Чёрный Доу, всё на свете ценил на вес говна. Суровая речь. Твёрдый мужик. Только один человек был твёрже, сам Девять Смертей. Я считаю -
— Для того кто плохо говорит по нашему, ты слишком любишь болтать, не так ли? Знаешь, что я думаю?
— Что?
— Люди много говорят, когда им нечего сказать.
Трясучка тяжко вздохнул. — Просто стараюсь, чтобы завтра было чуточку лучше, чем сегодня, вот и всё. Я один из этих… у тебя припасено для этого словечко, не так ли?
— Идиотов?
Он скосил на неё глаза. — Я имел в виду другое слово.
— Оптимистов.
— Вот это оно. Я оптимист.
— И как, помогает?
— Не особо, но я не теряю надежды.
— Таковы оптимисты. Вас, тварей, ничто ничему не учит. — Она наблюдала как лицо Трясучки проступало освобождаясь от спутанных клоков немытой шевелюры. Твёрдокостное, остроносое, с рубцом шрама на одной из бровей. Приятное лицо, насколько её это могло волновать. Она вдруг осознала, что её это волнует больше, чем она предполагала. — Ты был солдатом? Как их называют, наверху, на Севере… карлом?
— Раз уж на то пошло, я был Названным, — и в его голосе ей послышалась гордость.
— Молодец. Так ты возглавлял отряд?
— Были те, кто меня слушался. У меня был прославленный отец, и брат тоже. Может, что-то от них досталось и мне.
— Так зачем ты всё бросил? За каким приехал сюда, чтобы стать никем?
Он смотрел на её отражение в зеркале, пока ножницы щёлкали вокруг его лица.
— Морвеер сказал, ты сама была солдатом. И пользовалась славой.
— Не такой уж и славой. — Это только половина лжи. Вернее было сказать — дурной славой.
— Необычное занятие для женщины, там откуда я родом.
Она пожала плечами. — Полегче, чем крестьянский труд.
— И ты знаешь, что такое война, правильно?
— Да.
— Скажу даже, что ты повидала несколько битв. Ты видела убитых людей.
— Да.
— Тогда ты видела что там происходит. Походы, ожидания, болезни. Как одни люди насиловали, грабили, калечили, сжигали других, тех, кто ничем такого не заслужил.
Монза подумала о своём поле, горевшем много лет назад. — Если тебе есть что сказать, можешь говорить прямо.
— Та кровь порождает ещё большую кровь. Те единожды сведённые счёты открывают другие. Тот кисло-тухлый вкус войны нравиться только полупсихам, и со временем становится лишь противней. — Она не отрицала. — Теперь ты понимаешь, почему я должен от этого избавиться. Что-нибудь вырастить. Что-нибудь такое, чем можно гордиться, взамен разрушений. Стать… хорошим, я бы сказал.
Скрип, щёлк. Волосы, комкаясь, валились на пол. — Хорошим, хмм?
— Вот именно.
— Итак, ты сам насмотрелся на мёртвых?
— Повидал своё.
— Ты видел сразу много их? — спросила она. — Сваленных в кучу после прихода чумы, раскиданных порознь после битвы?
— Айе, видел и такое.
— Ты не замечал, над некоторыми трупами не было чего-то, вроде сияния? Или сладкого запаха роз весенним утром?
Трясучка помрачнел. — Нет.
— Хорошие и плохие люди, стало быть — все выглядят одинаково, нет? Про себя скажу точно — по мне они таковы всегда. — Пришёл его черёд замолчать. — Если ты добрый, и стараешься каждый день думать как поступить правильно, и делаешь полезные вещи, которыми гордишься, чтобы могли прийти подонки и сжечь их в одно мгновение, а ты деликатно и вежливо говоришь спасибо, всякий раз когда они выбивают из тебя кишки, что, думаешь, когда сдохнешь и тебя втопчут в грязь, ты превратишься в золото?
— Что?
— Или ты превратишься в сраное говно как все остальные?
Он медленно кивнул. — Ты превратишься в говно, согласен. Но вдруг у тебя получиться оставить после себя что-нибудь хорошее.
Она обрушила на него выхолощенную усмешку. — Что мы оставляем после себя, кроме слов и дел — не доделанных, не досказанных, на завершённых? Пустую одежду, пустые дома, пустое пространство в тех, кто нас знал? Ошибки, что никогда не исправить и надежду, что сгнила и истлела?
