— Премного благодарен, почтеннейшая, за прекрасный стол и радушие. Спасибо всем за теплый прием, — добавляет он, улыбаясь домочадцам купца и лишь после этого поворачивается к Деррилду.
«…какой там наемник? Ручаюсь, он незаконнорожденный сын герцога или кто-нибудь в этом роде…»
«…и серебряные волосы… Случалось тебе видеть что-то подобное?»
Силясь не обращать внимания па перешептывание девушек, Креслин следует за торговцем в контору.
Зажженная Деррилдом масляная лампа, подвешенная на стене, освещает маленькую комнатушку. Одна стена отгорожена толстенной решеткой, за которой на полках расставлены металлические шкатулки и денежные ящики. Большую часть свободного пространства занимают стол и четыре стула, один из них с подушкой на сиденье.
— Садитесь. Сейчас я достану счетную книгу и подведу итоги.
Хайлин опускается на стул, Креслин присаживается на другой. Деррилд снимает с полки здоровенную книгу в толстом переплете.
— Хм… Креслин нанялся восьмого, близ Керлинской дороги. С того времени ему и причитается… так… два серебряника оговоренной поденной платы и сверх того… скажем… э… четыре за два отбитых нападения. Да два за вороного. Итого… итого восемь. Мы вернулись без потерь и ущерба, так что добавим премию. Золотой… нет, пожалуй, полтора.
Все это Деррилд произносит, не поднимая глаз: макая гусиное перо в чернильницу, он записывает цифры в свою книгу.
— Теперь ты, Хайлин… ты получишь поденную плату по договору, четыре серебряника за нападения и ползолотого как награду.
Хайлин кивает:
— Все по-честному.
Чувствуя, что и купец, и наемник считают такой расчет справедливым, Креслин кивает в знак согласия.
— Ну и кроме того вы получаете завтрак и постель, а в городе, где полно ворья, это тоже кое-чего стоит. И… это… — Деррилд мнется, потом поднимает глаза на Креслина: — Девчонки-то мои… Ну… этим дурехам ведь был бы парень пригож да умел бы махать мечом…
— Понимаю, — спешит успокоить торговца Креслин. — Пошутить за столом и все такое ты рад, но одного внука тебе пока достаточно.
Деррилд молча смотрит в счетную книгу, но юноша улавливает его облечение.
Хайлин кивает, что должно означать одобрение.
— Э… почтеннейшие, — кряхтит купец. — Не подождете ли минутку снаружи?
Они встают. Креслин выходит за Хайлином из конторы, и купец запирается изнутри, стараясь не слишком греметь засовом.
— Привычка… — бормочет Креслин.
— Странный ты малый, — задумчиво произносит Хайлин. — Востока вроде бы не знаешь, но держишься как принц, сражаешься как демон и порой — во всяком случае, мне так кажется — умеешь читать мысли. А вдобавок рискуешь всем, отправляясь прямиком в Фэрхэвен.
— Не уверен, что у меня есть выбор. Никто, кроме них, не научит меня тому, что мне нужно.
— Лично я не уверен, что они станут тебя учить… а не захотят прикончить. Во всяком случае, будь осторожен. Пусть все считают, что ты обычный наемник, продающий клинок.
Креслин с сожалением понимает, что все сказанное худощавым охранником отнюдь не лишено смысла.
— Заходите, почтеннейшие…
Деррилд вручает каждому небольшой кожаный мешочек.
Креслин пересыпает монет в пояс, а потом, свернув кошель, прячет туда и его.
— Хайлин… покажешь Креслину, где лечь?
— Само собой.
— Тогда до утра. Мне еще надо повозиться с книгой.
Прихватив свой мешок, Креслин поднимается за Хайлином по узкой лестнице на третий этаж и входит в освещенную настенной масляной лампой комнату, обстановку которой составляют две узкие койки и высокий стол с полками под столешницей, где можно разместить заплечные мешки и прочую ручную кладь.
— Ну, может, ближе к ночи увидимся, — говорит Хайлин, поставив на полку свою котомку.
— А ты собираешься спать в другом месте?
— Как выйдет. Это зависит… короче, мне нужно кое-кого повидать. Кроме того… — Хайлин улыбается. — Сомневаюсь, что Деррилдовым девчонкам понравится, если им вздумается продолжить разговор «насчет сладенького», а я буду отираться поблизости и мешать. Кстати, тебе которая больше глянулась?
Креслин качает головой:
— Глянулась? Да я…
Хайлин ухмыляется и уходит. Но едва стихает скрип ступеней под его ногами, как юноша слышит приближающиеся шаги. Почему-то, хотя, возможно, то был всего лишь сон, ему вспоминается Мегера.
В дверь просовывается белокурая головенка.
— Привет, Виллум, — смеется Креслин. — Зашел пожелать спокойной ночи?
Мальчонка умыт, и на нем чистая рубашка.
— Слушай, ты много народу поубивал? Дедушка сказал, что ты лучший боец, какого он видел.
Креслин вздыхает:
— Ну, убил несколько…
— А сколько? Ручаюсь, целую уйму!
Юноша качает головой:
— В убийстве нет ничего хорошего, Виллум. Куда лучше вырасти и стать почтенным торговцем, как твой дедушка.
Позади мальчугана в дверном проеме появляются еще две светлые головки.
— Весьма глубокое суждение для столь молодого человека, — улыбается Виердра. — Виллум, скажи: «Доброй ночи».
— Доброй ночи.
— Доброй ночи, Виллум.
Подхватив сынишку, Виердра исчезает. А вторая гостья — Лоркас, с маленькой гитарой в руках — остается.
— Неужто Виллум прав? Ты действительно перебил кучу людей?
— Убить одного — это уже и так слишком много.
Креслин жестом указывает девушке на кровать Хайлина, но тут же спохватывается:
— Или, может быть, спустимся вниз?
Лоркас тихонько прикрывает дверь и садится напротив него. Креслин видит, что у нее карие глаза. И понимает: на его вопрос она предпочла не ответить.
— Ты говорил, будто играл для себя. Может, и мне сыграешь? Песню или какую мелодию…
Отказать в такой просьбе Креслин не в состоянии. Взяв гитару, он перебирает струны, оценивая инструмент. Хороший, некогда наверняка принадлежавший настоящему музыканту. Под его пальцами ноты окрашиваются серебром, воспринять которое видимо дано лишь ему одному.
«…из тех, какие играют в ваших краях…»
Креслин незаметно улыбается: сомнительно, чтобы Лоркас вдруг понравились боевые марши Западного Оплота. Что же сыграть? На ум почему-то приходит песня, слышанная при дворе Сарроннина. Медленно, очень медленно, он начинает…
— Ты не проси, чтоб я запел,
Чтоб колокольчик прозвенел!
Мой стих таков, что горше нет:
Ничто и все — один ответ!
Ничто и все — один ответ!
Любовь сияла белизной
Голубки белокрылой,
Но так прекрасен был другой.
Что разлучил нас с милой.
Нет, не проси о том пропеть;
Не может голос мой звенеть.
Ведь счастья нет — и солнца нет!
Ничто и все — один ответ!
Ничто и все — один ответ.
И ночь окутала мой взор,
Черна, как туча грозовая,
Где ярко молния сверкает
И освещает лжи позор.
Так не проси, чтоб я пропел,
Чтоб колокольчик прозвенел.
Мой стих таков, что горше нет!
Ничто и все — один ответ!
Ничто и все — один ответ!
Короткая песня отзвучала. Креслин встает, кладет гитару на высокий стол и снова усаживается на краешек кровати. Лоркас подается вперед:
