Мимара последний раз провела языком по ободку плошки.
— А ты точно уверен, что ты это все не придумал?
От раздражения смех его был холодным, как мрамор.
— У меня достаточно острый язык, чтобы меня считали умным, но уверяю тебя, я далеко не Готагга. Нет. Я не сомневаюсь, что все так и было. Я проснулся в состоянии лихорадочной спешки, бросился искать перо, пергамент и рог, чтобы набросать все, что пока еще помнил…
Забыв о еде, Мимара наблюдала за ним с мудрым спокойствием, которое красоте ее матери придавало законченность и совершенство.
— Значит, Сны были реальны…
Он кивнул и прищурился, вспоминая о чуде, которое произошло тем утром. О дивный, захватывающий дух прорыв! Казалось, что ответ вот он, вполне оформился, прозрачный, как пар, поднимающийся над утренним чаем: он начал видеть Сны за пределами узкого круга сновидений, в котором пребывали его бывшие братья по Завету. Он начал видеть Сны о повседневной жизни Сесватхи.
— И больше никто, никакой адепт Завета никогда не видел во Сне ничего подобного?
— Может быть, куски, фрагменты, но не так.
Как это было странно, получить главное откровение всей его жизни в примитивных мелочах — ему, которому довелось сражаться с умирающими мирами. Впрочем, великое всегда зиждется на малом. Он часто думал о людях, которых знал — воинственных и просто целеустремленных, — об их завидной способности ни на что не обращать внимания и ничему не придавать значения. Своего рода сознательная неграмотность, словно все проявления недостойных страстей и сомнений, все бренные подробности, которые составляли реальность их жизни, написаны на языке, которого они не в состоянии понять, и поэтому должны осуждаться и принижаться. Этим людям не приходило в голову, что презирать мелочи — это презирать самих себя, не только презирать истину.
Но в том и состоит трагедия публичности.
— Но почему такие перемены? — спросила Мимара. Изящный овал ее лица тепло и неподвижно светился на мрачном фоне черной лесной чащи. — Почему ты? Почему сейчас?
Сколько раз он поверял все эти вопросы пергаменту и чернилам.
— Не представляю. Может быть, это все Шлюха, гребаная Судьба. Может быть, это приятные последствия моего сумасшествия — поверь, никто не может вынести то, что денно и нощно выносил я, и немножко не сойти с ума. — Он закатил глаза и так карикатурно задергал головой, что Мимара засмеялась. — Может быть, прекратив жить собственной жизнью, я стал жить его жизнью. Может быть, какие-то смутные воспоминания, искорка души Сесватхи, долетают до меня… Может быть…
Голос сорвался, и Ахкеймион, поморщившись, прочистил горло. Слова могли воспарять, падать, сверкать, иногда ярче солнца. Ослеплять и освещать. Другое дело голос. Он остается привязан к почве выражений. Как бы ни плясал голос, под ногами его всегда лежали могилы.
Продолжая тяжелый вздох, Ахкеймион произнес:
— Но есть намного более важный вопрос.
Она обхватила колени, щурясь на всплески и спирали языков пламени, и лицо ее было, скорее, осторожным, чем безучастным. Ахкеймион догадывался, как он выглядит со стороны: в суровом взгляде — вызов, агрессивная самозащита, гроза своим подручным. Он казался желчным стариком, который сваливает свои доводы все в кучу, размахивая ослабевшими кулаками.
Но если и было у нее в глазах осуждение, он его разглядеть не мог.
— Мой отчим, — ответила она. — Этот более важный вопрос — Келлхус.
Наверное, он смотрел на нее, открыв рот, таращил глаза, словно оглушенный ударом по голове.
Он-то говорил с ней, как с посторонним человеком, пребывающим в блаженном неведении, а на самом деле, она была связана с ним с самого начала. Эсменет — ее мать, а значит, Келлхус приходится ей отчимом. Хотя Ахкеймион знал это и раньше, глубинный смысл этого факта полностью ускользнул от него. Еще бы она не знала о его ненависти. Еще бы она не знала в подробностях историю его бесславия!
Как он мог оказаться таким слепым? Ее отцом был этот дунианин! Дунианин.
Разве отсюда однозначно не следует, что она — орудие? Что она сознательно или неосознанно выполняет роль шпиона. Ахкеймиону довелось быть свидетелем того, как целая армия — целая священная война! — подчинилась его пугающему влиянию. Рабы, князья, колдуны, фанатики — все без разбора. Сам Ахкеймион отказался от своей любимой — от своей жены! Могла ли устоять простая девушка?
В какой мере ее душа осталась ее душой, а в какой ее подменили?
Он смотрел на Мимару, пытаясь за суровым выражением лица скрыть слабость.
— Это он тебя прислал?
— Что? Келлхус? — проговорила она с искренним недоумением и даже замешательством.
Она смотрела на колдуна, открыв рот и не в силах произнести ни слова.
— Если его люди найдут меня, они приволокут меня домой в цепях! Бросят к ногам моей распутной мамаши — можешь мне поверить!
— Он прислал тебя.
Что-то в его голосе прозвучало такое, что она отшатнулась. Какая-то нотка безумия.
— Я не л-л-гу…
Глаза ее заволокли слезы. Она как-то странно склонила голову набок, словно отворачивая лицо от невидимых ударов.
— Я не лгу, — повторила она угрожающе. Ее лицо исказилось гримасой. — Нет. Послушай. Все же было так хорошо… так хорошо!
— Так оно и бывает, — услышал Ахкеймион свой резкий беспощадный голос. — Так он и отправил тебя. Так он и правит — из темноты наших собственных душ! Если ты почувствовала, если ты знаешь, то это попросту означает, что здесь более глубокий обман.
— Я не знаю, о чем ты говоришь! Он… он всегда был таким добрым…
— Он когда-нибудь велел тебе простить свою мать?
— Что? О чем ты?
— Он когда-нибудь рассказывал тебе о твоей же душе? Говорил слова утешения, исцеляющие слова, слова, которые помогали тебе увидеть себя яснее, чем когда-либо?
— Да, то есть нет! И да… Пожалей меня… Все это было так… так…
Его облик был гневен, то была застарелая ненависть, с годами ставшая нечеловеческой.
— Ты когда-нибудь обнаруживала в себе благоговение к нему? Как будто что-то нашептывает тебе в ухо: этот человек — больше, чем человек? Ты чувствовала себя вознагражденной, выше всякой меры, от одной только его ласковости, от самого факта его внимания?
Он говорил и весь трясся, дрожал от воспоминаний, в наготе от безжалостно сорванных с него двадцати лет. Ложь, надежды и предательства, вереница шумных битв под палящим солнцем подступали к нему как наяву.
— Акка… — проговорила она. Как похоже на ее беспутную мать. — Да что ты такое гово…
— Когда ты стояла перед ним! — бушевал он. — Когда ты преклоняла колени в его присутствии, ты чувствовала? Ты чувствовала, что у тебя внутри пустота и что ты не можешь пошевелиться, как будто ты дым, но в то же время держишь в себе скелет мира? Ты чувствовала Истину?
