Одно существует для меня оправдание: я эту строптивую огонь-девку люблю куда как поболее, чем сестру. Или, вернее, дочку. Приёмно-сводную сестру-дочку со стороны Хьяра: имеется в виду Руна.
А боюсь за неё и того больше.
И вот когда эти двое распростерлись на стёганом покрывале моей личной работы, вяло сплетая и расплетая пальцы, я отложил в сторону мой верный спецназовский бинокль и призадумался.
Их несвязные восклицания я улавливал по губам: большая польза для шпиона. Обучили меня году в девятьсот сороковом, когда пришлось вести группу глухонемых человечков в подшефном интернате смешанного типа. Том самом «Доме Сидра». Дирги глухотой не страдают, хотя с временем пытаются сделать вид. Вот и надо было учить их настоящей мимикрии и маскировке.
Вообще-то я не папочка Хьяр — врождённое благородство порывов мне свойственно в микроскопически малой дозе. И на чужую порядочность нисколько не полагаюсь. Доверяй и перепроверяй, так сказать.
Теперь о том, что попало в «чёрный ящик» моей личной сорбонны:
— У тебя совсем иной сленг, чем прежде. Даже не сленг: ты нахватываешь из разных.
Это Синдри.
— И что? Главное, чтобы ты поняла.
— Нерд, те, кто говорит «девица», не зовут ее тут же «герлой». Это так же верно, как мочалка не стоит рядом с гризеткой, метросексуал не чета стиляге, а денди — штатнику. Просёк фишку?
— Зарубил на носу, — Стан рассмеялся и кивнул. — Понимаешь, слова — дополнительная одежда. Маскарад на карнавале. А когда ты остаёшься наедине с голой нимфеткой, все защитные покровы слетают как бы сами собою. Очень трудно себя не выдать.
— Если надо — вполне себе получается. Ты не хочешь, — ответила Синдри.
— Верно. Синди у нас умничка. А тут слегка притормозила.
Он перевернулся со спины на живот:
— Какие слова остаются с тобой всю жизнь?
— Те, которым учат тебя родители в раннем детстве.
— Убери насчёт предков, дитя. Остальное без сомнений.
Моя милая Искорка подперлась кулачками и задумчиво произнесла:
— Ты старше, чем выглядишь. Весь вопрос — насколько. Эпоха Набокова?
— Тепло. Интуиция?
— Тык ноздрёй в пространство.
— А ведь примерно так и есть, лоли-Лолита. С учётом, что я своё внутриутробное развитие не помню. И первые годы жизни — тоже, — Станислав комически повёл плечом. — Впервые осознал себя, когда усыновители испугались, что я почти не расту: три годика, а вид годовалого младенца. Это по европейским стандартам. Причём ходить, говорить — это у меня было сверх всяких похвал. В общем, сплавили они малыша, выдав за грудного. Посткризисная и послевоенная неразбериха, многие друг друга искали. Дальше было хуже — меня так и перекидывали из рук в руки, точно кирпич на стройке. Конечно, лет в пять я уже понимал, что надо соответствовать. К тому времени я уже пересёк океан. Марсель помню даже слишком хорошо, Испанию — смутно. Ну, если не вдаваться в географию, меня сколько-то времени продвигали вглубь континента. Менялись языки и костюмы, ужесточались нравы. В Стекольнию меня привезли подростком, тут уже было легко маскироваться. Театральный грим, девчачья косметика — мало кто из моей кодлы догадывался, что я взрослый парень.
— У тебя и до сих пор бороды нет — пушок.
— Ссылаюсь на половину азиатской крови. Зато с заделом обстоит лучше некуда: надеюсь лет на тридцать. Взрослые мужчины часто бывают моложавы: здоровый образ жизни и всё такое.
— Ночь откровений, — Синдри фыркнула. — Сплошные проходные сентенции, на самом деле.
— Ты хочешь сказать, что догадывалась о чём-то похожем?
— Не буду хвалиться. Но, ты понимаешь, эта самая кровь со временем изменяет свой индекс.
Вот именно что похвальба с её стороны. Плюс импровизация в духе Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту», там похожее говорилось о других жидкостях.
— Хочешь узнать, сколько мне на самом деле?
Моя Син помотала головой, так что волосы, перехваченные заколкой, освободились и упали на грудь:
— Нет, ты сам скажи. А я лучше погадаю, соврал ты или нет.
— Почти семьдесят.
На этих словах девочка мигом вспрыгнула в позу лотоса и восторженно захлопала в ладоши.
— Вот почему у меня не получилось тебя убить!
Наш юный долгожитель главного так и не понял, но среагировал вполне ожидаемо. Широко усмехнулся в ответ и подобрался к ней на коленях, чтобы составить эротическую композицию в стиле периода Хэйан.
Не кровь, не ихор и не семя. Катерина бы сказала: похоже на всё зараз с большим гаком. И Син, пожалуй. увидела это куда определённей, чем я сам. Новая ветвь нашего народа? Странная мутация, по поводу которой наш самозваный англосакс ничего так себе просветился — судя по нику для переписки, по дерзости поведения и глубинному, в какой-то мере юморному презрению к жизни?
Вопросы и ещё раз вопросы. Я не думаю, что парень сдаёт нам крапленые карты. Хотя раскрывает, пожалуй. не все. Возможно, догадывается, что так просто ему отсюда не уйти: то бишь ни от нас, ни из реала. Может статься, с нашей помощью он ставит очередной эксперимент «по выпилу» — так, на всякий пожарный, — принимая на себя в равной мере убытки и прибыли. (Интересно, что у него по какой части числится.) Страхует себя от неудач, которые факт у него, такого пытливого и любознательного, случались. (Уточню: речь идет о стопроцентных проколах и случаях фифти-фифти. Стопроцентный успех помешал бы Этельвульфу застить наш горизонт.)
А также до упора наслаждается острыми моментами. Как вот сейчас.
Хватаюсь за бинокль.
…Стоило вообще-то позаботиться, чтобы на сей раз детки не испортили мой лоскутный шедевр окончательно.
Расклад получился куда как интересен. Разумеется, нравственный облик Трюггви достоин всякого и всяческого порицания. Однако если сделать вид, что я ему приказал — а это недалеко от истины, — ответственность всецело падает на меня. Уточню. Я выразил лёгкое беспокойство по поводу контакта нашей девочки с чужаком буквально через минуту после того, как решил отпустить их обоих с миром. Нечто на уровне спинного мозга, как выразился бы Трюг, который как раз поймал мою тревогу. И оценил истинные размеры. На такое он мастак: сказываются десятилетия совместной жизни, когда любую эмоцию другого ловишь, не успела она как следует проявиться вовне.
Вот мой партнёр и убедил меня, что если мы в первый раз устроили Синдри одиночное испытание, то в энный можем и обязаны наверстать упущенное. Ибо отец Шафран был человеком, распахнутым до самого корешка, будто книга, все последующие персоны, к которым прикасалась наша девочка, — по меньшей мере понятными, но вот наш миленький дружок, любезный пастушок — очень и весьма тёмной лошадкой.
